Слой

— Я сказал: не дури. Все должно быть, как обычно. Иначе подозрения возникнут. Дай номер телефона в машине. Как приедете, забери его в дом и держи при себе. Всё, мужики, разбегаемся.

Юра уже взялся за ручку двери, когда Лузгин с заднего сиденья схватил его за плечо.

— Ты их убил, да? Они мертвые?

— Вскрытие покажет, — усмехнулся Юра, но так глянул на Лузгина, что тот прикусил язык. Последнее, что он услышал от москвича, прежде чем Юра захлопнул дверцу, было полупрезрительное дворовое: «Не бзди».

«Теперь всё, — думал Лузгин, пока Кротов, вздыхая и постанывая, рулил по городу. — Вот теперь всё. Господи, еще утром, еще утром ничего этого не было!».

Когда в банковском гараже меняли машину, пока Кротов зачем-то бегал в свой кабинет, Лузгин вспоминал происшедшее отстраненно, как сон, и вдруг с ужасом увидел начальный кадр этого сна: они выходят из машины, Кротов уезжает в темноту, Юра держит букет, как шашку, большая кротовская сумка на снегу…

— Сумка! — ахнул Лузгин. — Мы твою сумку забыли!

Они сели в «Волгу» и поехали. Свернули с Профсоюзной, где надо, и тихо приблизились к ярко освещенным воротам гаражного кооператива.

Сумки не было. Букет валялся слева у ограды, блестел на свету упаковочной серебристой фольгой.

— Сматываемся, — сказал Лузгин юриным голосом.

Кротов даже не глянул на него, вытащил из наплечной кобуры пистолет, передернул затвор, опустил правую руку с пистолетом в широкий карман дубленки, боком вылез из машины и пошел в ворота. На углу первой линии гаражей он постоял немного, потом глянул за угол, в проулок, и стоял так еще с минуту, потом неторопливо вернулся к машине, прихватив по дороге букет.

— Ну, что там? — спросил Лузгин.

— Ничего. Ни людей, ни машины.

— Слава тебе, Господи! — прошептал Лузгин. — Значит, живы, уехали.

— То-то и оно. Один вопрос: куда? Эта скотина Степан знает, где я живу.

— Едрит твою мать!

— Слушай, Вовян, ты или матерись, или Бога поминай — одно из двух, — сказал Кротов, отжал сцепление и врубил передачу.

Глава одиннадцатая

По четвергам, с шестнадцати часов, Слесаренко вел депутатский прием по личным вопросам в своем кабинете в здании мэрии на Первомайской. Заканчивал обычно в восемь, а то и в десять вечера. Он не любил это занятие, эти долгие часы, и тем серьезнее и ответственнее к ним относился — так уж был устроен: с особым тщанием исполнял все, что не нравилось, но требовало исполнения в силу объективных причин.

Вернувшись из Тобольска к полудню, Виктор Александрович пообедал дома и в час тридцать прибыл в мэрию. График его четверговой работы предусматривал совместное с начальником строительного треста Чернявским посещение рабочего общежития в поселке Нефтяников, наконец-то обреченного на снос. Город уже выделил десять квартир для «особо остро нуждающихся», и предстояло на месте определить эти десять несчастных, а потому счастливых семей, которые уже на следующей неделе смогут переехать в новое, хорошее жилье.

В принципе, Слесаренко мог и увильнуть от этой экспедиции, сославшись на тобольский вояж и усталость, а также на предстоящий прием. Но он решил-таки поехать, чтобы все увидеть самому, ибо отлично знал: как бы ни распределили эти десять квартир, все равно будут слезы, скандалы и жалобы, вплоть до заявлений в прокуратуру, и ему так или иначе придется отвечать лично.

«Комиссия комиссией, — подумал Виктор Александрович, — но посторонний свидетель не помешает». Он позвонил пресс-секретарю мэрии Светлане Никитиной, и та ответила, что с телевидением не получится, слишком мало времени, а кого-нибудь с радио постарается найти и послать в общежитие поскорее.

Чернявский должен был прибыть на место сам. Слесаренко прихватил с собой в машину двух женщин, членов комиссии из БТИ и комитета по жилью, и поехал в поселок знакомым маршрутом.

Когда подъехали, женщина из БТИ произнесла, поджав губы:

— Сейчас вы увидите, Виктор Александрович, во что они превратили общежитие за прошедшую ночь.

— Простите, не понял, — сказал Слесаренко.

— Увидите, увидите… — повторила женщина. — Что за люди, как не стыдно! На всё идти готовы…

Общежитие представляло собой двухэтажный длинный деревянный барак, построенный еще в годы войны для рабочих заводов, эвакуированных в Тюмень из западных областей. Бревенчатый каркас, обшитый досками в два ряда, изнутри и снаружи; промежутки между досками засыпаны всяческой трухой в качестве утеплителя.

Пятьдесят лет прошло после войны, а барак все стоял, и в нем жили тридцать шесть семей, притом большая часть без каких-либо документов на право заселения: те, кому удалось вырваться из барака, просто отдали ключи от своих комнат тому, кто первый попросил. Лет двадцать стоящий в графике сноса барак-общага был заселен сегодня Бог знает кем: одинокими стариками и старухами, блядского вида девками, многодетными семьями матерей-одиночек, небритыми мужиками без определенных занятий, пугливыми и наглыми одновременно, а также молодыми парами без трудовых книжек, с размытыми штампами в паспортах.