Слой

— Рулил, рулил! — согласился Степан, помахал Митяю рукой и ушел в темноту аллеи.

Сын отказался идти в подъезд, потопал на игровую площадку к любимым своим качелям, и Кротов минут двадцать еще качал его, подстелив на холодное сиденье свой толстый мохеровый шарф и придерживая сына сверху за капюшон.

— Исёё! — кричал Митяй, когда качели замедляли ход. — Исёё кацяй! — и делал губы гузкой.

«Пошло оно все на хер, — думал Кротов, глядя в блаженное личико сына. — Вывернемся».

Глава четвертая

…Как ни странно, но утром в воскресенье Лузгин проснулся свежим, без дурмана в башке и тяжести в желудке.

Вчера, когда они расстались с Кротовым, Лузгин по дороге к дому обшаривал взглядом все будки с выпивкой и выбирал, каким пивом он будет отпаиваться остающиеся до ночи все эти долгие муторные часы субботнего домашнего безделья. Его любимой маркой было «Тверское», московское «квасное» пиво, импортное он терпеть не мог из-за металлического привкуса консерванта. «Тверское» в последнее время попадалось все реже и реже. Правда, появился некий аналог — пиво «Афанасий», в высоких бутылках, но, как и всякая подделка, «Афанасий» до оригинала не тянул, был излишне водянистым, без знаменитой «тверской» терпкости.

«Найду «Тверское» — буду пить», — сам для себя решил Лузгин, но так и не нашел, даже «Афанасий» ни разу не встретился ему, и он вошел в свой подъезд пустой, ругая собственное пижонство: уж лучше хоть какое, сказал ему организм, чем никакого вообще.

Он промучился до вечера, глотая и изливая из себя минералку и соки, кофе и чай с молоком, пробовал есть приготовленное женой жаркое, разогревал вчерашний суп, но желудок отказывался от всего, требуя «анестезину». И Лузгин наверняка сдался бы, хлебнул крепкого и забылся на час, если бы не жена и воскресная его передача. Перед сном, приняв душ и причесываясь у зеркала, Лузгин посмотрел на свое опухшее лицо с огромными подглазными мешками, чуть не плюнул в него, проглотил на кухне три таблетки мочегонного и потом бегал всю ночь, на автопилоте, едва попадая струей куда надо. Нормально заснул он часу в шестом и проспал до одиннадцати.

Мордатости поубавилось, даже мешки под глазами усохли, но волосы после ночных метаний торчали, как у персонажа фильма ужасов. «Кумир, твою мать…».

Он позвонил на студию, узнал, выехала ли в срок телевизионная «передвижка». Все шло по графику. Лузгин раздумывал было звякнуть на всякий случай и режиссеру передачи Валентину Угрюмову, но вспомнил, что у того по-прежнему нет домашнего телефона, а ведь он, Лузгин, давно обещал Вальке этот вопрос решить, и ему, Лузгину, тоже давно обещали решить этот вопрос. Таких «отложенных штрафов» к чиновникам у Лузгина поднакопилось изрядно, надо было как-нибудь сесть плотно за телефон, потратить полдня и напомнить о себе всей этой сволоте.

— Какой костюм наденешь? — крикнула из дальней комнаты жена, когда Лузгин пил чай на кухне, с радостью ощущая, что желудок не противится густой и сладкой жидкости, вливаемой в него. — Синий, немецкий?

Этот костюм они купили Лузгину в прошлогоднем круизе вокруг Европы — от Петербурга до Одессы — на теплоходе «Тарас Шевченко». Зарекались было не тратить взятые в поездку доллары на тряпки и подарки родственникам — только на отдых, экскурсии и развлечения, фирменную местную еду, пиво всех сортов, но ни черта из этого зарока не вышло. На первый взгляд, сегодня и в России можно было купить все, что душе угодно, были бы деньги, но надо было сделать первую же остановку на Западе, в шведской столице Стокгольм, чтобы понять, какую дрянь и дешевизну гонят в Россию «челноки», сдирая с отечественных пижонов-лопухов непомерные деньги.

Швеция оказалась страной дорогой, а Дания еще дороже, и зарок исполнялся как бы сам собой, но сведущие люди ждали Германию, где в портовых Любеке и Гамбурге цены были ниже, а качество не хуже. Так оно и вышло на самом деле. И Лузгины в общем покупательском азарте отхватили ему костюм из тонкой темно-синей, в едва заметную светлую полоску английской шерсти, а ей — ожерелье и браслет из розового жемчуга, в три раза дороже костюма, но Лузгин был доволен: вещь классная, ежели вдруг жизнь припрет — продадим дома за страшные «бабки».

По опыту многолетней работы на телевидении Лузгин знал, что черные и белые тона цветному телеэкрану противопоказаны: на белом появлялись радужные разводы — «факела»; вокруг черного, по причине предельного для техники контраста, «факелило» все на свете, особенно лица в массовке. Синий германский костюм, ко всем прочим достоинствам — красивый, легкий, в нем не потеешь под софитами — еще и не блестел совершенно, не бликовал, как новомодные шелковые мужские «прикиды», а словно впитывал в себя оголтелый студийный светопад. Лузгин любил этот костюм, в нем он чувствовал себя свободно и уверенно, что было совсем не лишним для ведущего телепередачи, во многом построенной на импровизации.

— И рубашку — ту, китайскую! — прокричал Лузгин в ответ.