Слой

— Пусть найдет. Сегодня же. Иначе результат не гарантирую.

— Слушай, но я же не могу…

— Давай-давай, начальник, тереби его, понял? Ситуация может измениться.

— Не понял! — грозно сказал Терехин. — Это совершенно исключено!

— Постарайся, дружище, — сменил тональность Лузгин. — Не телефонный разговор, конечно, но ты поверь мне на слово: надо торопиться. Все, отключаюсь. С богом, начальник!

В дверь кабинета забарабанили снаружи. Чертыхаясь, Лузгин пошел открывать.

— Прячешься? — спросил Угрюмов, сваливая на стол охапку видеокассет.

— Думаю. Мыслю! — ответил Лузгин.

— А зачем господин депутат приходил?

— В передачу просился.

— Пусть «бабки» платит — возьмем.

— Тут, братец ты мой, большая политика, — сказал Лузгин и поиграл пальцами. — Слышь, Валя, завтра мне могут понадобиться исходные записи папы Роки. Можешь устроить их мне на пару дней?

— Конечно, могу, — удивился Угрюмов. — Это же наши пленки. Зачем тебе они?

— Надо, Валя, надо. Возьми их из аппаратной и запри в сейф.

— Они и так в сейфе.

— Ну, ты молоток! — похвалил режиссера Лузгин. — Тогда вопросов не имею.

— Зато я имею, — сказал Угрюмов. — Ты с ними что-то делать хочешь?

— Так, показать кое-кому.

— Депутату?

— Слушай, Валя, не лезь ты в эти дела! — сердито оборвал его Лузгин. — Целее будешь, братец.

— Вовян, мне твои хитрости по фигу. Но ты же знаешь, что до эфира мы обязаны эти пленки хранить как резерв. Так что ты с ними осторожнее, не сотри по глупости.

— Не боись, — сказал Лузгин, и в это время зазвонил телефон. Лузгин снял трубку: звонил Омельчук.

— Переговорили, Владимир Васильевич? — серьезным голосом спросил президент телерадиокомпании.

— В общих чертах, — ответил Лузгин.

— Я завтра… э-э… улетаю, — напомнил президент. — Вы, пожалуйста, отнеситесь повнимательнее к просьбам… э-э… многоуважаемого депутата.

— Не беспокойтесь, все сделаем, — сказал Лузгин.

— Вы меня… э-э… не поняли, Владимир Васильевич, — сказал президент. — Я просил вас… э-э… отнестись к его просьбам повнимательнее. Теперь вы меня поняли, надеюсь? По-вни-ма-тель-не-е.

— Вас понял, — ответил Лузгин.

— Отлично, — сказал Омельчук. — Успешной работы, Владимир Васильевич. Какой сувенир привезти вам из Шотландии?

— Виски, естественно. Лучше «Чивас Ригал», Анатолий Константинович.

— Губа у вас не дура, уважаемый, — сказал президент.

— А внеалкогольных пристрастий заказов не будет? — кольнул Омельчук на прощание.

— Ну, если б вы в Голландию ехали, я попросил бы корову привезти.

— В следующий раз, — пообещал президент компании.

— Кстати, спасибо за передачу. По моему мнению, одна из лучших за последнее время. Однако, э-э… совершенству нет предела, не так ли?

— Рад стараться! — дурашливо рявкнул Лузгин.

— Вот и…э-э… старайтесь, Владимир Васильевич. Но повнимательнее. Всего… э-э… хорошего. Мои поздравления Угрюмову.

— Шеф тебя хвалит, — сказал Лузгин, положив трубку.

— А что ж он на худсовете молчал?

— Ребенок ты, Валя, хоть и талантливый. Ладно, поехали обедать. Я угощаю.

— Не могу. Монтаж.

— Ну и подыхай с голоду, — ласково сказал Лузгин в спину уходящему режиссеру.

Делать ему на студии было нечего, ехать домой не хотелось, обедать одному в соседнем ресторане «Русь» было заведомо скучно. Он еще раз позвонил Кротову, хотел сманить того на обед с бильярдом, но банкир погряз в делах и коротко матюгнул бездельника-журналиста.

— На кладбище съездили? — спросил Лузгин.

— Да, я Светку с детьми свозил, — ответил друг-банкир. — Деда тоже. Там все нормально. Да, слушай, у меня в гараже ограда валяется. Ну, та ограда, которую мы в «Риусе» купили, помнишь? Куда ее теперь?

— Пригодится еще самому…

— Убью гада! — засмеялся Кротов. — Ладно, не мешай человеку ковать металл презренный. — И он отключился, не услышав, как Лузгин заорал: «Люди гибнут за мета-а-алл!».

Странное молчание Слесаренко беспокоило его, а вкупе с предложением Лунькова приобретало угрожающий характер. Лузгин подумал даже: а не вышел ли Слесаренко прямо на Золотухина, минуя Лузгина и Кротова? Эта мысль ему очень не понравилась, и он снова схватился за телефон.

Гена Золотухин, как ни странно, был на месте.

— О, какие люди! — сказал он, услышав голос Лузгина. — Редко звонишь, старик.

— Повода не было.

— Обижаешь, — сказал Золотухин. — Просто так другу позвонить, зайти…

— Ну, ладно, ладно тебе! Вчера вот Сашку Дмитриева похоронили.

— Я знаю, был в морге на панихиде.

— А что на кладбище не приехал?

— Пришлось в суде отсиживать.

— Все судитесь?

— Время такое. Каждый дурак за любое слово в газете цепляется. Слушай, работать не дают!

— А ты пиши про птичек — это безопаснее.

Золотухин пришел в журналистику поздно, был преподавателем, но из-за некруглости характера остался без работы и взялся за перо. «Великие» приняли седого новобранца в штыки. Быть может, именно это и сблизило его с Лузгиным, и они общались без натяжки, пусть и не слишком часто.

— Чего звонишь-то? — спросил Золотухин.

— Да так, от скуки, — сказал Лузгин. — Нового ничего не слышно?

— В каком смысле — нового?

— Ну, там скандалы политические, коррупция в верхах, народные избранники, там, ля-ля-фа…