Слой

— Вы знаете, что самое печальное в этой истории с машиной? — сказал Слесаренко. — Самое печальное в том, что она мне не нужна. Который год стоит в гараже. Я плохой водитель, по городу ездить вообще боюсь, только на дачу и ездим, и то сын на своих «Жигулях» подвозит, сам я за руль три раза в год сажусь, не чаще, вот ведь что самое печальное.

— Неправда, — сказал Кротов. — Самое печальное в том, что она вам была не нужна, а вы ее все-таки взяли. Я ведь прав?

— Правым быть легко, — ответил Слесаренко. — Когда это не тебя касается. Что вы еще обо мне раскопали хорошего?

— Не смешите меня, Виктор Александрович. Об этих ваших номенклатурных «вольво» вся Тюмень в курсе. Пофамильно. Я даже знаю, где вы ее по- первости держали: в гараже облГАИ, разве не так? А рядом чья машина стояла, сказать? И кому он ее продал, и за сколько?.. Ничего я на вас не копал, успокойтесь, — сказал банкир, помедлив. — Может, примем еще, я организую?

— Нет, спасибо, — сказал Слесаренко. — Вы с Терехиным тоже можете особо не беспокоиться: похоже, ваш «вопрос» отомрет сам собой: как говорят врачи, симптомы летального исхода налицо.

— Вот как? — удивился Кротов. — Ну, тогда откровенность за откровенность. Сказать вам, от кого у Лузгина информация? От Терехина.

«Господи, неужели мэр? — тоскливо подумал Виктор Александрович. — Кто еще мог проболтаться Терехину о бумагах? Или Чернявский? Вот ведь гусар блядский!». Думать плохо о Чернявском было полегче для Слесаренко, чем подозревать мэра в двойной интриге: последнее не сулило Виктору Александровичу абсолютно ничего хорошего.

— Ну и дела, — вслух сказал Слесаренко. — А почему вы не спрашиваете, что за документы я должен передать Лузгину? Ну, то есть через него Золотухину?

Кротов рассмеялся.

— Зачем? Я потом все от Вовки Лузгина узнаю.

— Он вам такой близкий друг?

— Больше того — он мой одноклассник.

— Не знал… Ну тогда маленькая месть: я вам сам расскажу. В моем портфеле лежит довольно-таки убедительный компромат на депутата Государственной Думы господина Лунькова.

— На Алексея Бонифатьевича? — настороженно переспросил банкир.

— На него, голубчика, на него. Откровенный криминал по бумагам не прослеживается, но крови депутату попортить можно изрядно. А если, так сказать, соответствующие органы всерьез захотят это дело размотать, то последствия возможны просто непредсказуемые. Такие пироги, господин тюменский Ротшильд.

— Какой я, на хер, Ротшильд! — отмахнулся Кротов. — Так, собачка на поводке у Филимонова… И кому же, интересно бы узнать, потребовалось завалить Лунькова?

Слесаренко с шутливой угрозой покачал пальцем перед носом у банкира.

— Спрашивать об этом вслух в цивилизованной компании считается неприличным, Сергей Витальевич. Вы что, близко знакомы с Алексеем Бонифатьевичем?

— С чего вы взяли? Кто он, а кто я…

— Какие-то у вас уничижительные настроения, Сергей Витальевич, — улыбнулся Слесаренко. — Не такая уж вы малая величина в тюменском бизнесе, не скромничайте. Видел недавно ваш коттедж — Беверли Хиллз, да и только.

— Вы тоже строитесь где-то рядом, я слышал?

— Через квартал от вас с Терехиным. Масштабы, правда, у меня далеко не те…

— Нет, свой дом — это хорошо! — банкир легонько пристукнул кулаком по столу, брякнула посуда. — Слушайте, давайте еще грамм по сто! Бар открыт до утра — я угощаю.

— Вы уже наугощались сегодня.

— Опять вы за свое, я же извинился! — обиделся банкир, и в этот момент в коридоре раздались громкая нерусская речь, пьяный смех, лязг бутылок.

— Американцы, — подсказал Кротов. — Кроме них да нас, в гостинице никого нет. Молодцы, сволочи: везде ведут себя, как дома, всех на хер посылают. Нам бы вот так научиться.

— Зачем?

— А чтоб рабом себя в родной стране не чувствовать. У нас же каждый мент, каждая уборщица, каждый официант себя начальником считает, пока ты ему в рожу удостоверение, кулак или «бабки» не сунешь. Вам этого не понять, вы всю жизнь в начальниках ходите.

— Мне кажется, вы путаете свободу с хамством, Сергей Витальевич. Вы полагаете, что вот так орать ночью в коридоре достойно свободного человека? Насколько мне известно, истинная свобода проявляется в собственном внутреннем самоограничении.

— Вы это как-нибудь ночью гаишнику расскажите, который вас на тракте остановит. Узнаете, сколько стоит это внутреннее, как вы сказали, самоограничение. Или с ОМОНом пообщайтесь. Хотите — расскажу, как я с ним общался?

— Могу себе представить, — сказал Виктор Александрович.