Сломанная скрижаль [СИ]

Девушка тихонько спустила с кровати босые ноги. Прислушалась. Кухарка Малица шумно сопела на лавке у противоположной стены — предутренний сон крепок.

Пол был ледяным, но Диана, чья душа зародилась в верхнем Аду, не замечала холода. Она стянула со стула платье, подхватила сапожки и проскользнула в дверь.

В доме для прислуги она прожила всю зиму. В тесной комнате кухарки Малицы.

Слуги считали, что юной барышне негоже жить в колдовской башне, и отцы, а их у Дианы было два, не стали спорить. Саму девушку никто не спрашивал.

Да она и говорить тогда не могла, только плакала, забравшись с ногами на лавку и закутавшись в плед. Ей было страшно в чужом незнакомом мире.

Кожа Дианы болела от сжигающего изнутри жара, человеческая еда вызывала тошноту, воздух царапал горло.

Она молча глотала слёзы и не просила о помощи.

Никто не мог ей помочь. Путь в Ад был закрыт для неё, мать сырая земля — тоже не принимала.

Диана не знала, кто она и зачем ей жить? И когда становилось совсем невмочь, она выходила босиком во двор и долго стояла на снегу, пытаясь остудить внутренний жар.

Но зима в тот год была долгой, тело притерпелось к душевному жару, а душа притёрлась кое-как к телу, и боль притупилась.

На воздухе ей было легче. Диана задыхалась в тесной душной комнате и проводила там только необходимые часы сна.

Вот и сейчас она прокралась по коридору, навалилась плечом на тяжёлую дверь, забухшую от сырости, жадно вдохнула свежий холодный воздух.

Воля! Вот то, чего ей всегда не хватало!

Диана вытащила меч, припрятанный в сенях за пустой кадкой, и босая, в одном лёгком платье выбежала на двор.

— Эй! — крикнула она и постучала в пристройку, где спали подручные конюха. — Вставай, рыжий!

Подручных у конюха было двое.

Петря — бойкий, чернявый, плечистый и слегка трусоватый, и Малко — рыжий и красивый увалень.

Руки-ноги у него вдруг выросли разом весной, как бывает у щенка от крупной собаки, и сам он словно бы потерял над ними власть. Махал беспомощно мечом, как кухарка.

Но Малко Диане нравился — у него было длинное печальное лицо и глаза как у оленя с длинными огненными ресницами. И он никогда не врал, в отличие от шустрого мелкого Петри.

Крик разбудил прачек, и Диана нахмурилась: как бы и конюха не разбудить. И «эту»…

«Этой» она называла новую девку отца. Человеческого отца, Фабиуса.

Не мог и семнадцати зим прожить без той, что родила ему сына. Тут же запал на простолюдинку!

Назвать ненавистную Алиссу бабой, у Дианы язык всё же не поворачивался. Она стыдилась грубых слов, видя, что второй отец, демон Борн, совсем им не радуется.

Да и не бабой была Алисса, ведь не крестьянка же, а мещанского сословья. И всё-таки…

Эта Алисса свалилась, как снег на голову. Припёрлась вместе со снегом.

Борн, второй отец, адский демон, которым Диана в тайне очень гордилась, прозрел, что девка нужна Фабиусу, потому её и не выгнали.

А надо было бы выгнать! Ведёт себя на острове, как госпожа, бродит везде!

А теперь «эта» ещё и понесла, как призовая кобыла. Глазами хлопает, пузо пучит…

Зимой-то она больше дома сидела, в тепле, а с весны — совсем житья от неё не стало. Куда не пойди — везде на «эту» наткнёшься, остров-то маленький.

Диана засопела сердито и постучалась к парням в окно веранды.

— Открывайте, олухи!

Надо теперь и Петрю будить. А можно бы и без него.

Но придётся тащить в лес обоих олухов! А меча-то всего два! Вот незадача…

***

Алисса вышла во двор, едва расцвело. Всю ночь ей худо спалось, тянуло спину и живот, знобило.

А утром она заметила, что живот опустился вниз, и пора было уже посылать за повитухой, а то теперь и гляди — со дня на день дитя постучится.

Родов Алисса не боялась, какой-никакой опыт у неё был. Она уже пожила замужем и родила дочь, к несчастью не дотянувшую до двух лет. Но помнила, каково это — маяться по последним дням с животом.

И в этот раз её тоже тянуло гулять и побольше быть на ногах, хотя прачки советовали после опущения живота лежать в постели до самых родов.

Но ходьба успокаивала Алиссу. А ей сейчас нужен был прежде всего покой.

Неуютно ей было на острове. Два года прошло — а не прижилась.

Всё казалось, что Фабиус охладел, а его странная дочка, что наполовину демонёнок, затаила какое-то зло.

Вот и сегодня Алисса, чтобы не думать о плохом, встала по утренней серости, оделась, прихватила вчерашнюю лепёшку и кусок козьего сыра и ушла по мосту в деревню.

Погулять, поговорить со знакомой повитухой: возьмётся ли она или посылать в Лимс?

Алисса тихонечко вышла из колдовской башни, где занимала нижний этаж, прошла по мосту через Неясыть.

И никто её не хватился.

***

Гонец въехал на мост через Неясыть к обеду.

Наверное, он покинул Лимс, как только открылись коровьи ворота. Вон и перо растрепалось и запылилось на шляпе, и кобыла по бабки в засохшем коровьем дерьме.

Пришлось бедолаге скакать вместе со стадом, под мычание да под свист пастушьих кнутов.

Конюх Троим только ложку занёс над горячими щами с крапивой, щавелем и куском прошлогоднего сала, и тут нате вам — извольте впускать.