Сломанная скрижаль (СИ)

Но как ей жить, если дочь умерла?

Что стало с нею в аду? И в ад ли пошла душа, ведь договор с Сатаной расторгнут?

Проклятый мир! Он стал совсем никому не нужен, раз даже ад отринул его! Пустой, беспросветный! Такой же унылый и тёмный, как эта тюрьма!

Факел погас, и никто не спешил его заменить. Тьма уплотнилась и встала рядом.

А может, и хорошо, что Ханну сюда привели? Ведь ей пришлось бы искать встречи с Александэром, пробираться в его охраняемый дом.

Она хотела тайком наняться служанкой в ратушу, а теперь муж придёт сам. Нужно только дождаться.

Ханна сжала в руке зеркальце. Она не видела в нём ничего. Никого она не успела предать за свою недолгую жизнь, обмануть или отринуть безвинно.

Потому и зеркальце смотрело на неё равнодушно: не светилось, не оживало в руках.

А вот Александэр даже в темноте увидит в нём отражение дочери. И колдовство заставит его опомниться и раскаяться, достать девочку пусть даже из самого ада!

Он найдёт дочь. Или погибнет от боли и памяти!

Стражник принёс и повесил на стену новый факел, и тут же в углу зашуршало.

Ханна инстинктивно вскинула руку со своим единственным оружием — зеркальцем. Она опасалась крыс, но шевелилось что-то огромное, не меньше собаки.

— Кто там?! — спросила Ханна острым от страха голосом.

— Хлебушка! — донеслось из угла жалобное.

— Кто ты? — спросила женщина уже спокойнее.

В углу завозились, и груда тряпок сложилась в худую измученную старуху, оборванную так, что было видно сухие костистые руки и обвисшую грудь.

— Я? — Старуха почесала грудь. — Я — старая Махда. Дай хлебушка?

Судя по виду старухи, стражники просто перестали её кормить, ждали, пока помрёт.

Ханна вздохнула, сняла суму, вынула половинку лепёшки, отломила кусок, подошла к старухе и протянула.

— Хлеб? — Тощие руки затряслись.

— Хлеб, — согласилась Ханна. — А вода здесь есть?

— Воду приносит рышая, — шепеляво пробормотала старуха, вцепляясь в кусок лепёшки и пытаясь откусить от него беззубым ртом. — Кашдый вечер льёт в чашку. Шалеет меня.

Ханна пригляделась. У решётки и в самом деле стояла пустая глиняная миска.

Старуха — видать, зубов у неё и в глубине рта осталось немного — отламывала и сосала засохший хлеб.

Ханна молчала: вот всё-таки живая душа — старуха, но лучше бы её не было.

Что будет, когда вечером придёт стражник?

Неужели и это ей придётся вытерпеть, чтобы отомстить?

— А ты нездешняя, дощька… — Старуха дососала лепёшку и стала разглядывать Ханну, как украшение в лавке. Есть такая особенная старческая бесцеремонность, которая даже и не стесняет.

— Издалека пришла, — отозвалась Ханна уклончиво.

— Молодая… А муш твой хде? — удивилась старуха.

— Умер, — отрезала Ханна. — Заболел долгой зимой и умер.

Заболел. Заразился мирской властью. Правителем Серединного мира стать захотел, на чёрный трон решил сесть, скотина проклятая.

Ханна скривила губы в болезненной гримасе.

— Шалеешь его? — спросила старуха.

— Нет, — отрезала женщина. — Издох — туда ему и дорога.

Она заранее хоронила Александэра. Чтобы не жалеть потом. Потому что жалела. Ненавидела и жалела.

— А я вщё равно люблю швоего шынка, — заулыбалась старуха. И ответила на удивлённый взгляд Ханны. — Это он меня шюда пошелил. Я-то деревеншкая. Шынок ушёл в город, дошлушился до места. А дом мой шгорел, и я припёрлашь к нему за помощью, штарая перешница. Опошорить шахотела швоего крашавца, вошомнила, что он пуштит в швой дом гряшную нищенку-погорелку. Он меня и приштроил в тюрьму. А куда бы меня ещё?

— Сын? — поразилась Ханна.

— Он у меня нащальник штражи! — с гордостью произнесла старуха. — Только ты молщи, девка. Не велел он мне говорить, щья я мать. Штобы не позорила.

Ханна всмотрелась в морщинистое лицо старухи. Она хорошо запомнила начальника стражи — длинная нижняя челюсть, хрящеватый нос, и в самом деле похожий на нос старухи.

— Да неужто вот так? — поразилась она.

Наверное, бабка просто выжила из ума? А сходство — оно бывает здесь деревнями, где все друг другу родня.

— Так вот ще… — Старуха сунула руку между грудей, достала деревянную ладанку, а из неё — плотно свёрнутый кусочек пергамента. Родовую запись, что раньше давали в церквях Сатаны, о том, что душа младенца изначально запродана. — Шмотри: тут имя его, шыночка. Накиш. Он у меня такой штатный, такой крашивый…

«Статный? Мать в тюрьму бросил! «Гостиницу» ей нашёл бесплатную! И даже хлеба не даёт, скотина!» — Ханна оскалилась, как волчица, всматриваясь в темноту коридора.

***

Бургомистр мэтр Сорен с постели сегодня поднялся поздно.

Ночью его мучали кошмары. Снилась центральная улица столичной Вирны, сплошь залитая кровью. И пустой чёрный трон правителя, от которого расходились волны пульсирующей боли так, что никто теперь не мог к нему подойти.

Два года назад мир людей изменился в одну страшную ночь. Пали церкви Сатаны, разбежались советы магистров. Нарочные повезли из столицы письма о том, что магия исчезла.

Да он и сам ощутил, как перестали работать даже самые простые заклятия. Теперь он не мог ни свечу зажечь, ни отправить с письмо с вороном.

Но трон? Почему так вышло?