Сломанная тень

Эх! Попался бы такой Митрофанычу пару лет назад! Выначил бы ширмошники[62] подчистую. И кожу бы содрал[63], и канарейку бы вместе с паутиной состриг[64], а дал бы Бог, так и лоханку[65] серебряную срубил! На секунду обнял бы, как старого знакомого, и сразу же извинился. О как работал! Будь проклят тот сибирский купец! Смышленый попался, быстро сообразил и из объятий не выпустил. Оттащил на постоялый двор, руки к столу привязал, а потом ломиком звезданул! И стал Митрофаныч калекой! Свезло, что сестра-белошвейка приютила да выходила! Спасибо ей, царствие небесное! Померла с год назад от чахотки, оставив в наследство спиногрыза-племянника. Пришлось Митрофанычу думу думать, как дальше кормиться. Пробовал Тимоху ремеслу учить, да только грабли[66] у племяхи из жопы растут, плашкетик[67] из него никудышный, ни шкертик срубить[68], ни товар перетырить не способен![69] А жрет, гаденыш, как слон, словно не седьмой ему годок, а семнадцатый! Ну не топить же! Тут на счастье у мальца зубки молочные начали выпадать. Сие на плодотворную мысль и натолкнуло! Мальчонка сначала хныкал, однако, посидев пару дней без еды, присмирел. Насчет места на Углу Митрофаныч быстро договорился – кто ж его на Садовой не знает? И дело пошло!

Митрофаныч и в прошлой своей жизни жирного да беспечного клиента вычислял безошибочно (разок только ошибся, повелся, что купец тот выпивши был). И теперь астов определял безошибочно. А узнать их непросто. По фигуре, манерам, речи никогда и не подумаешь, что скромный отец семейства, или плечистый офицер, или сгорбленный писаниной чиновник – содомит. Только короткий взгляд их выдает, каким истинные мужчины оценивают прекрасный пол, а ущербные – свой собственный. К лютой зависти конкурентов, Митрофаныч никогда не ошибался.

Вот только денег дело приносило копейки, не пошикуешь! Потому богатеньких провинциалов Митрофаныч особо ценил. Навар с тех шел совсем другой.

– Так с комнатой али без? Тут недалече и со всеми причиндалами. Кровать, рукомойник…

– Говорю же, порисовать… – отмахнулся Тучин.

– Как же-с! Конечно, порисовать!

«Стесняется, деревенщина, – по-своему понял художника Митрофаныч. – Ишь как на Тимоху запал! Глаза как брульянты блестят! Ну, погоди! Выпотрошим тебя, мил-человек, по полной!»

– Пошли в твою комнату! – махнул Тучин Митрофанычу. Тащить сомнительного отрока в дом Лаевских не хотелось.

– Денежку вперед! У меня правило такое! Как? Всего два рубля!

– Я за час десяток таких зарисую!

Митрофаныч погладил племянника по голове. Тот, предвкушая легкую добычу, осклабился.

– Что ты ерзаешь! Стой спокойно! Подбородок чуть влево. Да не всем телом влево, только подбородок. Руку зачем поднял?

Тучин торопился – в дом дядюшки должны были доставить деньги от Великого князя. Тимоха же нервничал – с минуты на минуту явится Митрофаныч, и если будет, как в прошлый раз (пузатый дядька с красным лицом столь возбудился от Тимохиных чресел, что даже штаны не успел стянуть, а потом сразу убежал в смущении), ох, не сносить ему головы.

– Замри, черт побери!

Уже и знакомое покашливание слышно на лестнице! Что же делать?

Тимоха бросился к Тучину и упал перед ним на колени:

– Что ты? Зачем? Вернись на место!

Скрипнула вроде как закрытая на ключ дверь. Художник обернулся. Этого мига Тимохе хватило, чтобы стащить с Сашки панталоны и впиться в плоть.

– Только поглядите, господин надзиратель!

В комнату с саблей наперевес ворвался полицейский, а за ним – рыдающий Митрофаныч.

– Иду, а энтот Люцифер Тимошеньку по головушке гладит и пряничек сует. Дитя малое радуется, сроду их не ело. Подхожу, слышу: «Пошли ко мне на фатеру!» Я за грудки, оставь, мол, дитя в покое, а он меня тростью как хватит! А Тимочке: «Не слушай его, пошли со мной! Я тебе леденец дам пососать!» Я тайком проследил, где фатера, и сразу к вам. Знал, что за леденец! Помогите…

Митрофаныч снова зарыдал.

– Так, так! Насильничаем, значит! С отроком! – полицейский вложил саблю в ножны.

– Да отлепись ты, сволочь! – Тучин оттолкнул Тимоху. Тот отлетел к противоположной стене, ударился головой и в тон дядьке зарыдал. – Врет он! Мальчишку сам предложил за два рубля! Но я ничего такого, только зарисовать…

– Видели! Все видели, – отрезал полицейский. Достав из кармана шинели горсть семечек, он принялся грызть их, сплевывая шелуху на пол.

– Он сам в штаны полез!

– Ну-ка, малец, кто из них правду говорит?

– Тятенька! – жалобно завыл Тимоха, как учили.

– Получается, врете, господин хороший? Придется пройти в участок! Там протокол оформим, а потом на Большую Морскую! Господин обер-полицмейстер издал циркуляр: всех астов к нему доставлять!

– Но я же объяснил! Зарисовать хотел! – оправдывался Тучин, натягивая панталоны. – А этот штаны стянул! Ты кому веришь? Этим оборванцам или столбовому дворянину?

Полицейский обменялся многозначительными взглядами с Митрофанычем, а затем внушительно произнес:

– Я глазам своим верю. Но за катеньку[70] готов уверовать во что угодно! – и снова сплюнул на пол.

– Что?

– За катеньку, говорю, отпущу на все четыре стороны!