Сломанное колесо

Я с тяжелым сердцем вспомнил тот день, когда к нам приехал дядя Ваан в солдатской форме и сыграл на скрипке «Джонни, где твоя винтовка», мамин восторг, когда он сидел за нашим столом, и ее рыдания, когда его увез поезд. И еще я вспомнил все дни до единого, когда она сидела в гостиной, читала газету «Аспарез» и рассказывала нам о горе, страданиях и смерти, царивших на старой родине. И тот день, когда я узнал, что дядя Ваан погиб во Франции, и как мы сидели за ужином и не могли есть, легли спать и не могли уснуть, потому что оплакивали его и говорили только о нем.

Вспомнил, как каждый день отправлялся в контору газеты «Геральд» за экстренным военным выпуском, а затем бегал, крича, по улицам. Вспомнил тот день, когда война закончилась и на первой полосе «Геральд» изобразила Господа Бога со словами «Мир на Земле. Добрая воля – всем людям!». Как я пришел домой, охрипший от крика и опечаленный в душе, потому что война кончилась, а мой дядя Ваан не вернулся. Я вспомнил времена, когда, полный жизни, прогуливался в одиночестве, разглядывал все кругом и думал о дяде Ваане, и меня вдруг начинали душить слезы от того, что жизнь такая ослепительная, прозрачная и яростная.

Весь день и почти весь вечер в доме никто не разговаривал. Люси поиграла несколько минут на пианино, а Наоми помурлыкала «Улыбку», пока не вспомнила, что мама просила ее никогда больше не петь эту песню, потому что раньше ее часто пел Ваан. Мы были подавлены и опустошены. Мы готовились ко сну, когда Крикор сказал:

– А смешно было, когда под нами развалился велосипед?

Мама и сестры ответили, что ничего смешнее не видывали, и захохотали. Сначала тихо. Умолкали на мгновение, потом вспоминали, как им было смешно, и снова принимались хохотать, уже громче. Крикор начал смеяться вместе с ними, словно все в этом мире хорошо и нам не о чем печалиться. Я не мог решить, как мне поступить, это происшествие мне вовсе не казалось смешным, но и я, в конце концов, рассмеялся. Случилось столько всего, а мы продолжали жить вместе в нашем доме, наши деревья были с нами, летом из города присылали трактор, и мы слышали, как он тарахтит, и старик Каспарян проезжал по нашей улице в своей повозке и выкрикивал по-армянски: «Арбузы!» Я ни капельки не почувствовал себя счастливее, но смеялся, пока из глаз не потекли слезы.

Потом я ощутил внезапную перемену, она произошла внутри меня, и вместе с тем, казалось, она коснулась всего мира, всей земли и людей. Я ощутил, что вот наконец я стал частицей жизни, я познал, чем все заканчивается. Неведомая гнетущая печаль охватила землю, и впервые в жизни я сам почувствовал ее столь отчетливо. Казалось, я только что родился, в этот миг я узнал, что есть земля и люди на ней, жизнь, красота и боль, радость, страх и уродство. Все это открылось мне с потрясающей ясностью и очевидностью, и я понял, почему, садясь за пианино, я всегда молочу по клавишам, почему дерусь с Крикором и потом мы вместе смеемся.

И от того, что я смеялся, от того, что из глаз моих катились слезы, я сел на кровать и заплакал.

Не говоря ни слова, заплакал Крикор, а за ним и мои сестры.

– Что толку от слез. Мы часто терпели разочарования, переносили лишения, но преодолевали их, и так будет всегда, – сказала мама по-армянски.

Когда я решил, что все уснули, встал с постели, подошел к двери в гостиную и слегка приоткрыл ее. Я увидел, как мама взяла с пианино фотографию своего брата и поставила ее на стол, я услышал, что она тихо плачет. Она сидела на стуле и раскачивалась из стороны в сторону, как это делают люди со старой родины.

1933