Сломанные крылья

Руки грусти - сильные, хотя и шелковые на ощупь, -стискивают сердце, мучая его одиночеством. Одиночество - такой же спутник грусти, как и сподвижник любого порыва духа. Душа юноши, страдающего от одиночества и подвластного приступам грусти, подобна белой, только что распустившейся лилии, которая вздрагивает от малейшего дуновения зефира, открывает сердце лучам зари и складывает лепестки при появлении призраков вечера. И если у юноши нет развлечений, занимающих его ум, и нет друзей, с которыми он мог бы поделиться своими чувствами, жизнь становится для него тесной тюрьмой, где взор схватывает лишь сети пауков, свешивающиеся со стен, а слух - жужжание насекомых, снующих но углам.

Что же касается грусти, которая владела мной в юности, то ее вызывала не нужда в развлечениях, которых у меня было достаточно, и не потребность в друзьях, которых я находил повсюду, - она была симптомом естественного недуга души, который вызвал во мне любовь к одиночеству и уединению, подавил тягу к развлечениям и забавам и сорвал с плеч крылья молодости; в жизни своей я уподобился горному озеру, которое в грустном спокойствии отражает образы призраков, переливы облаков и тени ветвей, но не находит выхода, чтобы звонким ручьем ринуться к морю.

Такова была моя жизнь, пока мне не исполнилось восемнадцать лет. И вот тогда я как бы поднялся на горный пик, в задумчивости взглянув на мир, и взору моему открылись пути людей, нивы их чаяний, кручи забот, пещеры законов и традиций.

В том году я был рожден заново, ибо жизнь человека, который не был зачат грустью, рожден отчаянием и положен любовью в колыбель грез, подобна белой, пустой странице в книге бытия.

В том году я почувствовал, что небесные ангелы смотрят на меня из-под ресниц прекрасной женщины, и увидел, как демоны ада бушуют и пляшут в груди преступника. Тот, кто не сталкивался с ангелами и демонами на почве жизненных превратностей, навсегда останется бесчувственным невеждой.

Рука судьбы

Весной этого удивительного года я был в Бейруте. Стоял апрель. В садах города зеленели травы и распускались цветы, как тайны, что земля открывает небу. Миндальные и яблоневые деревья в белых благоуханных одеждах стояли среди домов, как гурии в блестящих нарядах, избранные природой в невесты и жены поэтам и мечтателям.

Весна красива везде, но в Сирии она - прекрасна... Весна -дух неведомого бога - обходит землю быстро, но в Сирии замедляет шаги и, оборачиваясь назад, беседует с духами царей и пророков, витающими в пространстве, напевает в лад с ручьями Иудеи бессмертные гимны Соломона, повторяет с кедрами Ливана гимны былой славы.

Бейрут весной милее, чем в иные времена года. Нет грязи, которую приносит зима, как нет и летней пыли, а без дождей и жары он - как молодая красавица, что, искупавшись в ручье, вышла на берег обсушить свое тело в лучах солнца.

В один из таких дней, полных пьянящего дыхания и ласковых улыбок апреля, я отправился навестить друга, который жил за городом, вдали от людских сборищ.

И вот когда мы вели разговор, поверяя друг другу свои чаяния и надежды, к нему явился еще один гость. То был почтенный старец лет шестидесяти пяти; в простой одежде, с изборожденным морщинами лицом, он держался с большим достоинством. Я почтительно встал, но не успел в знак приветствия пожать его руку, как друг мой сказал: «Уважаемый Фарис-эфенди Караме». А затем в лестных словах представил меня. Взгляд старика оживился; потирая кончиками пальцев высокий лоб, обрамленный белоснежными прядями, он, казалось, искал в памяти нечто, давно утраченное; потом, приветливо улыбнувшись, шагнул мне навстречу.

- Ты - сын любимого старого друга, что был спутником моей юности, - сказал он. - Рад видеть тебя - нет большего счастья, чем встретить отца в лице его сына.

Тронутый его словами, я сразу же почувствовал к нему симпатию. В нем было нечто такое, что внушало чувство покоя так инстинкт влечет птицу к ее гнезду, когда приближается буря. Мы сели, и он повел рассказ о времени, когда был дружен с моим отцом, вспоминая дни юности, что давно уже прошли, и вечность, окутав их саваном в его сердце, похоронила в груди. Старики возвращаются мыслью к событиям минувшего, как странник, истосковавшийся по родине, - к дому своих предков, и любят говорить о них, как поэт - читать лучшую из своих касыд. Они живут душой в закоулках прошлого, ибо настоящее проходит мимо, не обращая на них внимания, а будущее предстает перед их взором, окутанное туманом смерти и мраком могилы.

В рассказах и воспоминаниях незаметно пробежал час, как тень ветвей по зеленой траве. Фарис Караме собрался уходить. Прощаясь, он пожал мне руку и обнял за плечи.

- Вот уже двадцать лет, как я не видел твоего отца, - сказал он. - Восполни же столь долгую разлуку - будь частым гостем в моем доме.

Я благодарно поклонился, обещая выполнить то, что надлежит сделать сыну для друга его отца.

С уходом Фариса Караме я принялся расспрашивать о нем моего друга, и он с опаской сказал: