Сломленная

2 февраля. Я послушалась психиатра и согласилась работать. Хожу в зал периодики Национальной библиотеки и роюсь в старых медицинских журналах для одного типа, который работает в области истории медицины. Не знаю, насколько это поможет решить мои проблемы. Заполнив в течение дня две или три карточки, я не испытываю никакого удовлетворения.

3 марта. Вот оно! Меня посылали к психиатру, заставляли собраться с силами, прежде чем нанести последний удар. Совсем как нацистские врачи, которые возвращали к жизни свои жертвы, чтобы снова можно было их пытать. Я и крикнула ему: «Нацист! Палач!» У него был измученный вид. Поистине, это он жертва. Он дошел до того, что сказал мне:

— Моника, пожалей меня!

Он снова с тысячей оговорок стал объяснять мне, что наша совместная жизнь утратила свой смысл, что он не собирается поселиться у Ноэли, нет, а только снимет квартирку для себя одного. Это ничуть не помешает нам видеться и даже проводить вместе часть отпуска. Я говорила — нет, я кричала, оскорбляла его. На этот раз он сказал, что откажется от этой мысли.

…Эта их эрготерапия — сплошное вранье! Я бросила эту идиотскую работу.

Мне вспоминается рассказ Эдгара По: сдвигающиеся железные стены, и маятник в форме ножа качается прямо над моим сердцем. Иногда на секунду он замирает, но никогда не отодвигается. Еще несколько сантиметров — и он коснется меня.

5 марта. Я пересказала психиатру эту последнюю сценку. Он ответил: «Если бы у вас хватило мужества, вам было бы, несомненно, лучше пожить хотя бы некоторое время отдельно от мужа». Морис уплатил ему, чтобы он сказал мне это? Я пристально взглянула ему в лицо:

— Любопытно, что вы не сказали мне этого раньше.

— Я хотел, чтобы эта мысль исходила от вас.

— Она исходит не от меня, а от моего мужа.

— Да. Но все-таки вы со мной об этом говорили.

И пошел морочить мне голову историями об утраченном и вновь обретенном ощущении себя личностью, о необходимости держать дистанцию, умении управлять собой. Трепотня!

8 марта. Психиатр доконал меня. Нет сил. Я больше не пытаюсь бороться. Морис занят поисками квартиры: у него на примете несколько вариантов. На этот раз я уже не протестовала. И все-таки это был ужасный разговор. Я сказала без всякой злости, окончательно подавленная и опустошенная:

— Было бы лучше предупредить меня после нашего возвращения или еще в Мужене, что ты решил меня бросить.

— Во-первых, я не бросаю тебя.

— Ты играешь словами.

— И тогда я еще ничего не решил. Все поплыло у меня перед глазами.

— Ты хочешь сказать, что в течение шести месяцев испытывал меня и что я не выдержала экзамена? Это отвратительно!

— Да нет же. Дело тут во мне. Я надеялся как-то все уладить и с Ноэли, и с тобой. Но окончательно потерял голову. Я даже не могу работать.

— Это Ноэли требует, чтобы ты ушел.

— Она, как и ты, не может переносить создавшегося положения.

— Если бы я его переносила лучше, ты бы остался?

— Но ты же не смогла. Даже твоя приветливость, твое молчание мучительны для меня.

— Ты бросаешь меня, потому что жалость, которую я тебе внушаю, причиняет тебе слишком много страданий?

— О, прошу тебя, пойми! — произнес он с мольбой.

— Я понимаю, — ответила я.

Возможно, он не лгал. Этим летом, возможно, он не решился. Пока он мог рассуждать хладнокровно, мысль о том, что он разобьет мне сердце, даже, может быть, казалась ему чудовищной. Но Ноэли не давала ему покоя. Возможно, она угрожала разрывом? И вот, в результате, он выбрасывает меня за борт. Я повторила:

— Понимаю. Ноэли диктует тебе условия. Или ты уйдешь от меня, или она тебя бросает. Что ж. Тогда она настоящее ничтожество. Она могла бы позволить, чтобы в твоей жизни для меня осталось хоть крошечное местечко.

Он колебался: отрицать или признаться, что уступает Ноэли? Но я спровоцировала ответ:

— Никогда бы не поверила, что ты поддашься на шантаж.

— Никакой сделки, никакого шантажа. Просто мне необходимо хоть немного побыть одному, необходимо хоть немного покоя. Мне нужен собственный угол. Вот увидишь, наши отношения сразу станут лучше.

Он выбрал версию, которая, как ему казалось, причинит мне меньше боли. Была ли в ней хоть доля правды? Этого я никогда не узнаю. Зато я знаю, что через год-два, когда я немного свыкнусь с этим, он будет жить вместе с Ноэли. А где буду я? В могиле? В доме сумасшедших? Все равно. Мне это все равно…

И он, и Колетта, и Изабель — они наверняка состряпали это все вместе и, может быть, даже уговорили Люсьенну прислать мне приглашение — настаивают, чтобы я поехала недели на две в Нью-Йорк. Мне будет не так тяжело, если он переедет в мое отсутствие, — объясняют мне. Действительно, если только я увижу, как он вынимает вещи из шкафов, без истерики не обойдется. Хорошо. Я уступлю еще раз. Возможно, Люсьенна поможет мне разобраться в себе, хотя это не имеет никакого значения теперь.