Слоны Ганнибала

Потом, когда им удалось остаться наедине, они говорили часто о жизни, о том, что такое счастье, любовь. Однажды вечером, в беседке, она погладила его волосы и сказала:

– Какой вы хороший.

Ей нравилось, что он простой, здоровый, не похожий на тех людей, что окружали ее в театре – господа с безукоризненными проборами и изъеденные честолюбием актеры и литераторы.

Тарашкевич не ожидал такой ласки. Припав к руке, он закрыл глаза и весь погрузился в тот мир, что наполнен был запахом ее духов, шорохом ее платья, теплотой ее дыхания.

– Не надо! Глупости…

Александра Александровна убежала по аллее, в конце которой светились окна в доме. Спустя мгновение кто-то взял на рояле несколько аккордов. Потом все затихло.

Он пошел к речонке, что протекала за садом в ракитовых кустах. Луна стояла на небе, и ее серебро отражалось в воде. В душе у него торжественно играла музыка. Всегда он привык считать, что в его жизни не будет ничего необыкновенного. Что его ждет? Окончит университет, женится на скромной барышне, получит место следователя, вот и все. Ни бурь, ни страстей. Бури для таких, как Александра Александровна. Для нее слава, аплодисменты, поклонники. И вот он встретил на своем пути такое необыкновенное существо. Ему казалось, что все в мире нарастает – тревога, музыка, любовь. Завтра должно будет случиться что-то необычайно прекрасное. Что, он боялся подумать…

Когда утром Тарашкевич вышел из дому, во двор въехал наемный тарантас со станции. Из неуклюжего экипажа вылез не без труда толстый человек в сером городском костюме и в панаме с красно-черной лентой. Вежливо приподняв шляпу, он спросил студента: – Это здесь я могу видеть госпожу Полянскую?

– Здесь, – ответил Тарашкевич, недоумевая, что все это значит.

– Позвольте представиться: Сташевский. Антрепренёр.

Но растворилось окно в доме, и Александра Александровна, в японском халатике, утренняя, свежая, уже махала ручкой:

– Какими судьбами, Михаил Казимирович! Что случилось?

Толстяк воздел драматически руки к небесам, изобразил на своем актерском лице отчаянней произнес:

– Стрельская нарушила контракт. Без ножа зарезала. Выручайте, голубушка.

– Да вы пройдите в дом. Может быть, умыться хотите с дороги. Я сейчас.

Обращаясь к студенту, Сташевский сказал:

– Тут, знаете, не до умываний.

Артистка и толстяк долго о чем-то говорили, запершись в кабинете Ивана Васильевича. Потом Александра Александровна вышла и заявила, что ей надо экстренно уезжать.

За столом все выяснилось окончательно.

Сташевский шаркал ножкой и всем говорил:

– Очень приятно! ооо-чень приятно!

Несмотря на любовь к трагическим позам, аппетит у него был завидный. Но антрепренер все волновался, когда уходит поезд. В доме началась суета. Александра Александровна, уже во власти другой жизни, повторяла:

– Ничего не поделаешь, надо уезжать.

Провожали ее всей компанией. Артистка стояла на площадке вагона I класса и махала платочком. За нею виднелось круглое, как луна, лицо Сташевского. Клубы дыма вырвались из паровозной трубы. На перроне, важно выставив вперед ногу, красовался жандарм. Вагоны уплывали…

– Вот и уехала тетя Саша, – сказал Тоша.

А студенту казалось, что весь мир посыпан пеплом, и он стал каким-то серым, перестал звучать. В тот вечер он уже писал артистке длинное письмо, рвал, снова начинал и опять рвал…

Но лето медленно катилось своими сенокосами, жатвами, грибными урожаями. Стояли запахи сена, спелой ржи, яблок. Студент перерешал с гимназистом все задачи о трубах и бассейнах. Молодость живет сегодняшним днем, не любит копаться в воспоминаниях. В беседке его обнимали нежные загорелые руки Аси. В саду гулко падали с деревьев яблоки. Может быть, прекрасные глаза и грудной голос только приснились? Где-то там, в огромном городе гремели аплодисменты, бушевала буря. Жизнь, ты – море…

Теплица юных дней

Псковская губерния… Одна из самых русских губерний. Ее северные болотца, рябины, осинники и дубы взлелеяли семь первых глав «Евгения Онегина».

Но ты, губерния Псковская,
Теплица юных дней моих…[1]

Как высмеял поэт псковских барышень, их провинциальное жеманство и не всегда безупречные зубы! Может быть, мстя за зимнюю Михайловскую скуку, за дурные дороги, на которых он ломал брички, а Онегин коляски – «изделье легкое Европы». Или за ночные проигрыши на почтовой станции, за скучные разговоры почтенных помещиков о сенокосах и псарнях, за их пристрастие к похоронным яствам, за альбомы с голубками и пронзенным сердцем. Хуже горькой редьки надоели ему эти альбомы с бойкими стишками армейской музы! Но вот – «Вновь я посетил тот уголок земли…». Самые нежные строфы о псковской природе, о пажитях и нивах. Уже потом, десять лет спустя, как будто предчувствуя расставанье.