Слова II. Духовное пробуждение

— Э, дорогу-то примерно я знал, но все равно ночь застала бы нас в дороге. Короче говоря, дали мне несколько человек, и мы пошли. Сначала мы, еще будучи в расположении нашей части, лопатами очистили дорогу от снега, чтобы успокоить командира, и маленько прошли вперед. Потом я им говорю: "Пошли-пошли, нам ведь еще возвращаться!" Я пошел первым, потому что остальные все время роптали. "Эллада-то, — говорили они мне, — погибнуть не может, а вот мы погибаем!" Как заладили одно и то же без конца! Так продвигались мы вперед: я проваливался в снег, они меня вытаскивали, снова проваливался, снова вытаскивали... У меня была сабля, и я то и дело прощупывал ей снег перед собой, чтобы найти, куда можно ступить. Надо было постоянно проверять. Я продвигался первым и говорил им: "Пошли-пошли, здесь скот не ходит и кабеля порвать не может. Дойдем до какого-нибудь оврага, где кабель висит над землей, и только там проверим". Дошли мы наконец до одной деревни, перед которой были террасы, скрытые от глаз под снежными заносами, и я упал с одной террасы вниз, в снег. Остальные испугались идти дальше и меня доставать. Наконец мы спустились вниз, перебираясь с одной террасы на другую, — как, лучше не спрашивай — и поздно вечером вошли в деревню. В каких-то оврагах в одном-двух местах я нашел обрыв, мы соединили кабель и связались с командиром. "Возвращайтесь назад", — говорит нам командир. Но как тут возвращаться? Мало того что ночь наступила, так еще надо каким-то образом лезть наверх, на террасы! Спускались-то мы кубарем! И как найдешь дорогу? "Но как мы возвратимся? — спрашиваю командира. — Спуститься-то мы еще кое-как спустились, но как теперь подниматься? Давайте мы лучше завтра утром вернемся: выйдем с другого края деревни и сделаем круг". — "Никаких "давайте", — говорит командир, — сегодня!" На наше счастье, этот разговор услышал адъютант командира и упросил его разрешить нам остаться на ночь в деревне. Так мы и остались. В одном доме нам дали пару-тройку толстых шерстяных покрывал. Меня начало знобить: я ведь шел впереди, расчищал дорогу и был весь мокрый. Товарищи пожалели меня, потому что мне, так сказать, досталось больше других, и положили меня в середину. Поужинали мы тогда одним ломтем солдатского хлеба. Не помню, чтобы когда-нибудь еще в своей жизни я переживал большую радость, чем тогда.

Я был вынужден привести вам эти примеры, чтобы вы поняли, что такое жертва. Я рассказал вам все это не для того, чтобы вы похлопали мне в ладоши, но для того, чтобы вы поняли, откуда происходит настоящая радость.

А после, в отделе связи, меня обманывали сослуживцы. "Ко мне отец приезжает, надо пойти с ним повидаться, посиди за меня, пожалуйста", — говорил один. "А ко мне сестра приехала", — врал другой. Никакая она ему была не сестра. Кому-нибудь еще нужно было зачем-то отлучиться, и я шел на жертву: все время сидел на дежурстве то за одного, то за другого. После дежурства подметал, наводил порядок. В помещения взвода связи запрещалось входить другим, даже офицерам из других отделов, к тому же время было военное. Так что уборщицу мы взять не могли. Брал я веник и подметал все помещения. Там и научился подметать. "Здесь, — говорил я, — служебное помещение, место некоторым образом священное, неприбранным его оставлять нельзя". Я не обязан был подметать, да и делать этого не умел: у себя в доме я ни разу и веника-то в руки не брал. Да если бы я и захотел его взять, меня бы тут же моя сестра этим же веником бы и отлупила! "Уборщица", — дразнили меня сослуживцы, — "вечная жертва". Я на это не обращал внимания. И делал это не для того, чтобы услышать "спасибо", но оттого, что ощущал это необходимостью и радовался.

— У вас, Геронда, совсем не было помысла "слева"? Вы, например, не думали: "Такой-то гуляет, а не с сестрой своей встречается"?

— Нет, таких помыслов у меня не было. С того момента, как кто-то говорил мне: "Прошу тебя, можешь маленько посидеть вместо меня?" — все, вопрос был закрыт. А еще один просил у меня денег якобы для своих детей, однако сам не только не отсылал их детям, но еще и у жены своей просил денег, чтобы тратить на себя самого. Понятно? И я делал это не для того, чтобы мне сказали "молодец", я ощущал это необходимостью. Из расположения части я не выходил, другие пользовались этим и свалили всю работу на меня. Мне приходилось выполнять работу всего взвода. Целая куча позывных, реле стучат без остановки... Я превратился тогда в развалюху. Какое-то время у меня держалась температура тридцать девять и пять, и я никому об этом не говорил. Но потом от перенапряжения свалился, потерял сознание. Меня бросили на носилки, и я слышал голоса сослуживцев: "Ну что, Венедикт[158], поехали на капремонт, сейчас мы тебя отнесем на носилках туда, где чинят старые автомобили". И они отнесли меня в госпиталь. Там я был без присмотра — кому было за мной смотреть, все занимались ранеными, — но ощущал радость. Ту радость, которая происходит от жертвы, потому что мой собственный покой рождается от того, что я доставляю покой другому.