Слова, которые исцеляют

Я открыла глаза. Все было на месте: доктор у моего изголовья, чуть позади гаргулья над фальшивой балкой (надо же было разместить такое чудовище в комнате, куда приходят лишь душевнобольные! Может, это нарочно?), джутовая ткань на стенах, абстрактная картина, потолок.

Ничего не изменилось, и все же я смотрела на все это другими глазами, смелее. Потому что я впервые встретилась с собой. До этого я все время организовывала мизансцены прошлого так, что остальные, особенно мать, играли в них главную роль. Я же была лишь послушной исполнительницей, тихой девочкой, которой они манипулировали, и которая подчинялась им.

Я прекрасно помню историю с бумажным краном, она не канула в забытье, но мне было неприятно думать о ней. И по прошествии двадцати лет воспоминание о ней воскрешало во мне ужасный стыд, который я не пыталась истолковать. Хотя я занималась любовью и, как говорится, крутила «интрижки», мне было стыдно, что мне хотелось мочиться стоя! Мне не было стыдно, что я мастурбировала, возможно, потому что до сих пор я не допускала и мысли, что то, что я делала, было именно этим. Девочки, которая мастурбировала среди словарей под солнцем, ласкающим ее ягодицы, не существовало. Она только что родилась здесь, на кушетке доктора, в конце глухого переулка.

В период бумажного крана мне не было известно слово «мастурбировать», и я представления не имела об онанизме. Когда ребята теребили себя до тех пор, пока их краники твердели, мы говорили, что они «прикасаются к себе». В наших разговорах никогда не заходила речь о «прикасающихся к себе» девочках. Впрочем, к чему они могли прикасаться? Им НЕ К ЧЕМУ было прикасаться. Позже, когда я узнала, что означает мастурбация и как устроены женщины, мне никогда не приходило в голову приравнивать бумажный кран к мастурбации. Однако, вероятно, это было так, очевидной была и причина, по которой до этого времени я чувствовала к мастурбации глубокое отвращение, своего рода брезгливость, страшно меня стесняющую.

Я начинала понимать, что когда-то отдавала предпочтение себе анормальной и больной, а не нормальной и здоровой. Тем самым я обнаружила, что сыграла определенную роль в своей собственной болезни, что отчасти я несу за нее ответственность. ПОЧЕМУ?

Это первое настоящее «почему» было инструментом, который поможет мне рыть, копать, бороздить свое поле, пока я не найду себя целиком.

Как бы то ни было, какую радость я испытала ретроспективно от своей давней, милой мастурбации! С каким волнением я встретила ту полную жизненных сил девочку, которая хотела мастурбировать, мастурбировала и испытывала удовольствие. (Мать не ошибалась, когда говорила, что я «упрямая, как осел».) Эта девочка подбадривала меня: получается, что я существовала и не всегда находилась в полной зависимости от остальных, я могла их обманывать, надувать, ускользать от них, создавать себе защиту. Какая радость! Я должна была вновь найти этот путь. Отныне я была уверена, что он существует, что я была пленницей, но владела способом освободиться, ибо ребенком, который мастурбировал, была я.

Поднявшись с кушетки, я сказала доктору:

– Вам не следует иметь эту гаргулью в своем кабинете, она отвратительна. Достаточно ужасов и страхов в голове тех, кто приходит сюда, нет надобности в дополнительных.

Впервые я разговаривала с ним не как больная.

Он ничего не ответил.

В тот день я поняла, что тот хаос, то безумие, которое заставляло меня бежать сломя голову по жаре в поисках несуществующего сокровища, уже было внутренним Нечто. Если сердце так сильно билось, то это было не только от быстрого бега, если я так потела, то это было не только от жары, это были страх и пот от внутреннего Нечто. И удушливый стыд, и чувство вины были внутренним Нечто. Оно уже было там, на месте, чтобы терзать девочку, которая бежала, подворачивая лодыжки, по сухим бугоркам земли, вспаханной под виноградники.

VII

Прямо со следующего сеанса я начала говорить о низком поведении матери.

Эта история случилась много лет назад, на пороге моей юности. Мать расположилась в кожаном кресле будто курица, сидящая на яйцах. Долго выбирала самую удобную позу, подкладывая под себя подушки, затем откинула голову на мягкую спинку. Черты ее лица были правильными, немного резкими, глаза – зелеными, как волны, а лоб светлым, как песок на пляже.

Ее плотноватое, аппетитное тело не соответствовало лицу. Оно было затянуто в безупречную «пижаму» из белого китайского шелка, широкую внизу, так что материя падала фалдами на ноги, которые она положила одну на другую. Я видела ее нежные бедра, в которых сохранялась вся ее молодость и которые переходили в ноги, гибкие, длинные, обутые в белые сандалии.

Был 1943 год. Она была красивой, она была мамой. Я любила ее всеми силами своей души.