Слова, которые исцеляют

Он шевелился! Я знакомилась с ним. Он шевелился тогда, когда ему было удобно, – я не могла предвидеть его движений. У него был свой ритм, который не был моим. Я была внимательна, ждала его. Вот он! Я ласкала рукой это место. Чем он там шевелит? Одним из зачатков своих прозрачных пальчиков? Одной из своих опухших коленок? Одной из своих уродливых ножек? Или циклопической головой? Он еле шевелился, как пузырь, который с трудом поднимается на поверхность болота, не имея сил прорвать трясину. Он шевелился так, как шевелится тень дерева в безветренный день. Он шевелился так, как шевелится свет, когда облако проплывает, заслоняя солнце.

Я знала, где он, как меняется его расположение, по мере того как проходили недели. Его движения становились все напористее. Сейчас он толкался, работал педалями, крутился во все стороны.

И моя мать знала, где я и что со мной. Знала, потому что у нее было медицинское образование. Но любое мое шевеление говорило ей только об одном: ей еще не удалось убить меня. Ох уж этот зародыш, который так мешал ей! Беременность длится долго – месяцы, недели, дни, часы, минуты, и у тебя достаточно времени, чтобы узнать кроху, которая живет в тебе и которая совсем иная, чем ты. Существует ли бо́льшая близость? Или бо́льшее слияние? Но каждое мое движение – напоминало ли оно ей об омерзительном спаривании, из которого возникла я? О ненавистной страсти? Об отвращении?

Она садилась на ржавый велосипед и неслась по пустырям, по мусорным свалкам! Надеюсь, что дело пойдет – там, внутри, моя маленькая рыбка, сейчас ты увидишь, как я сломаю тебе хребет! Выкатывайся! Пошла вон!

Она ездила верхом на своей кляче! Гоп! Ну что, ты чувствуешь мощные удары в своем гадком тельце? А, дорогуша? Так поднимается страшная буря, которая разбивает маленькие подводные лодки! Нет! Так возникают водовороты, чтобы утопить маленьких водолазов! А? Уходи же, сволочь, пошла вон!

Ах, ты все еще шевелишься? На вот, прими это и успокойся! Хинин, аспирин! Ласково, нежно, сладко: баюшки-баю, дитятко, давай, я тебя покачаю, пей, моя красавица, пей чудесный отравленный эликсир. Посмотрим, как ты повеселишься, съезжая с горки в моем заду, когда сгниешь от вредных лекарств, когда сдохнешь, как крыса в водосточной канаве. Смерть! Смерть!

В конце концов обессилевшая, покорившаяся, побежденная, разочарованная, она позволила мне выскользнуть живой в эту жизнь, как позволяют выскользнуть экскрементам. Что могло произойти в будущем с девочкой-экскрементом, тихонько движущейся лицом вперед к свету, который она видела там, в конце узкой мокрой трубы, в конце тоннеля, – движущейся в этот внешний мир, который был так суров к ней? Скажи, мама, ты знала, что толкаешь ее в сумасшествие? Ты догадывалась?

То, что я назвала низостью матери, было не ее желание, чтобы произошел выкидыш (существуют моменты, когда женщина не в состоянии иметь ребенка, не в состоянии любить его в должной мере), наоборот, низость состояла в том, что она не пошла до конца в своем глубоком желании, что не спровоцировала выкидыш тогда, когда это было нужно; а еще – в том, что упорствовала в своей ненависти ко мне, в то время как я уже начала шевелиться в ней, наконец, в том, что она рассказала мне о своем жалком преступлении, о своих несчастных попытках убить меня. Как будто, потерпев неудачу, она теперь – четырнадцать лет спустя – повторяла попытку, но уже в безопасности, больше не рискуя собственной жизнью.

Все же благодаря низости матери намного позже, на кушетке в глухом переулке, мне было гораздо легче проанализировать тягостность всей моей прежней жизни, то постоянное беспокойство, тот непрерывный страх, то отвращение к себе, которые, в конце концов, развились в помешательство. Без признания матери я никогда, может быть, не сумела бы вернуться к тому времени, когда я находилась в ее животе, вернуться к тому отравленному плоду, на которого велась облава и к которому я бессознательно возвращалась, когда скрючивалась между биде и ванной во мраке ванной комнаты.

Теперь я больше не считаю «низость матери» низостью. И это важный и неожиданный поворот в моей жизни. Я знаю, почему эта женщина так поступила. Я понимаю ее.

VIII

«Труба, о чем она вам напоминает?»