Словарь для Ники

Не раз уставшая бабочка присаживалась на корме моей шлюпки, и я на время переставал грести, чтобы не вспугнуть её.

БАР.

На ночной улице по обе стороны бульвара Рамбла разноцветно мигали вывески ресторанов и баров. Оттуда доносились звуки музыки. Пока я шёл в потоке гуляк мимо освещённых фонарями вековых платанов и работающих цветочных киосков, музыка сменялась: то джаз, то какая‑нибудь мелодия, исполняемая на гитаре или на пианино.

Рамбла   —   лучший бульвар из всех, какие я видел. На длинное зарево его огней я вышел случайно, нашлявшись по улицам и площадям спящей Барселоны. Бульвар принял меня в свою бессонную жизнь, повёл к таящемуся где‑то неподалёку Средиземному морю.

Не дойдя до него, я почувствовал, что приустал. Вышел с бульвара, пересёк опустевшую улицу, толкнулся в первый попавшийся бар.

Он был крохотный. В полутьме за столиками сидели матросы, какие‑то парни с девушками; потягивали напитки, слушали доносящиеся из динамиков латиноамериканские песни.

У стойки тоже теснились посетители. Я протиснулся, заказал бармену с серьгой в ухе кофе, апельсиновый сок и увидел рядом с собой бородатого старика. Это был типичный францисканский монах в рясе, подпоясанной верёвкой. Он отпивал кофе из чашечки.

Бармен выжал сок из двух апельсинов, перелил его из соковыжималки в высокий бокал, о чём‑то спросил.

Я не понял. Тогда бармен зачерпнул серебряной ложкой из вазы с наколотым льдом несколько кусочков, продемонстрировал. Я кивнул.

С этой минуты почувствовал, что монах наблюдает за мной.

Я наслаждался ароматным, обжигающим кофе, запивал каждый глоток ледяным соком и думал о том, что вскоре впервые в жизни увижу Средиземное море, и о том, что оставшихся денег может не хватить на такси, чтобы хоть под утро вернуться в отель «Экспо».

Монах встретился со мной взглядом, тихо произнёс по–итальянски:

— Хутто бене. Все хорошо.

И так улыбнулся, что я вышел из бара, унося эту улыбку в сердце. Навсегда.

БАРАБАН.

Как эти барабаны называются у них в Нигерии? Там–там?

Франк сидит, зажав между коленями высокий, расписанный цветными узорами африканский барабан, колотит в него чёрными ладонями с розовыми пальцами, поёт христианские гимны.

Он давно, несколько десятилетий живёт в Москве. У него русская жена Нина, дочка Лиза.

Не знаю, какие сны ему здесь снятся. Навряд ли слоны и жирафы родины. Скорее всего, и во сне он пытается защитить лицо от напавшей на негра банды.

Он бьёт в барабан.

Ника! Мне стыдно за то, что к этому высокому, по–своему элегантному человеку без конца привязываются милиционеры, отнимают честно заработанные деньги. Я боюсь за будущее его смуглой дочери.

Барабан гулко рокочет. Говорит о том, что думает и о чём не рассказывает барабанщик.

Франк любит Россию.

…До меня и сейчас доносится грохот его барабана.

БАРАН.

Чем ближе пастухи подгоняли отару к высокой бетонной ограде, тем беспокойнее становились овцы. Они тревожно блеяли, вставали на дыбы.

Когда же перед ними распахнулись широкие ворота, отара остановилась как вкопанная.

И начала пятиться. Пастухи хлопали бичами, но никак не могли сдвинуть её с места.

И тут навстречу отаре вышел баран. Большой, холёный, с аккуратно расчёсанной шерстью. Он пристально посмотрел на овец, несколько раз призывно проблеял. И тут же все они побежали под его защиту, дружно топоча копытцами.

Ворота закрылись. Пастухи остались снаружи.

Баран, самодовольно подрагивая курдюком, вёл отару из большого двора в малый, который вдруг стал сужаться и превратился в длинный коридор под кровлей. Копыта стучали по выбитой, без единой травинки земле.

Коридор вёл растянувшуюся отару к зияющему чернотой входу куда‑то, откуда пахло кровью и смертью.

Овцы замерли. Потом заметались, заблеяли, все как одна в панике полезли друг на друга, ища дороги назад. Но прочные дверцы за ними были уже заперты.

Баран обернулся. Снова пристально глянул, подал голос.

И все стадо тупо заторопилось за ним. В разделочный цех скотобойни.

Там каждую из овечек ждал сбивающий с ног удар электротока, острый крюк на цепи, вздымающий на высоту конвейерной ленты, под которой с большими ножами орудовали свежеватели в окровавленных клеёнчатых фартуках.

А баран уже стоял в своём стойле, пережёвывал сочную свежескошенную траву.

БЕДА.

С тех пор как я впервые принял участие в похоронах, а позже прочёл серию бальзаковских романов под знаменательным названием «Человеческая комедия», я понял: в этой земной жизни все–все наши беды (а также и радости!) временны, преходящи.

Поэтому паническое отношение к любой беде в некотором, высшем смысле   —   комедия. Особенно если помнить об обещанной Христом после нашей смерти вечной жизни.

Уверенность в том, что так и будет, помогает достойно встретить любую беду.

«Чужую беду рукой разведу», — укорит меня кто‑то, кому сейчас плохо; кое‑кто наверняка сочтёт простаком, поверившим в христианские басни. Там поглядим! После ухода с этого плана бытия.

БЕДНОСТЬ.

По своему опыту знаю, она схожа с морозом. Мороз может то усиливаться, то слабеть, но гнёт его ощущаешь постоянно.