Словарь Ламприера

Солома и разломанные ящики валялись неряшливой грудой у оперного театра. Двадцать шесть фургонов уже были пустыми. Мармадьюк Столкарт забегал туда-сюда в возбуждении, когда последнюю черепаху извлекли из упаковки, перевязали канатами за подбрюшье и медленно вознесли к парапету: ведь это была предводительница батальона, первая среди равных, единственная, которую смогут узреть бесчисленные толпы зевак, которые теперь наверняка сбегутся к театру Столкарта. Болджер со своей записной книжкой не давал ему покоя, но Мармадьюк отмахивался от него. Его не волновало и то, что Марчези обдирал его как липку, изобретая разнообразные болезни и выискивая лазейки в контракте, чтобы не появляться перед публикой. Не волновало его и то, что деньги Кастерлея уже кончились, что других денег не было и что настоящие ценители искусства редко заглядывали в его театр. Мармадьюк не понимал беспокойства Болджера по поводу договора с виконтом об аренде театра, хотя Болджер был убежден, что десятого июля случится нечто такое, что приведет к окончательной катастрофе и он, Мармадьюк, будет разорен, а значит, будет разорен и сам Болджер. на котором лежит ответственность за ущерб. Столкарта не беспокоили ни лозунги, ни Фарина, ни головорезы, слонявшиеся по улицам в поисках приключений и ни за что ни про что избивавшие мирных прохожих; ни жара, ни похороны, на которых он, как и Эбен, должен был присутствовать этим утром (она же должна понимать!), ни мучения наемных рабочих фабрики Коуда. Единственное, что заботило Мармадьюка, глядящего на то, как последнюю черепаху ставят на место и поднимают на задние лапы, чтобы она приветственно улыбалась публике из-за парапета, — это его черепахи. «Приходите, приходите все, — торжествующе думал он. — Приходите все, друзья и враги, и мои черепахи покорят вас всех!»

Джеймс Бирс, обвязанный за талию страховочным канатом, залил раствором цемента крепление двадцать седьмой и, слава богу, последней черепахи. Солнце било ему в затылок и блестело на спине черепахи. Камень Коуда сверкал сотнями крошечных искр. Бирс быстро огляделся по сторонам, но его товарищи ничего не заметили. Один из них — Бирс не знал, кто именно, — уже знал. Двадцать шесть черепах смотрели ему в спину. Он снова наклонился, замазывая цементом трещины и уминая раствор большим пальцем. Цемент продержится лет сто. Но не эта нога. Он думал, что утром изъян могут обнаружить. Он с деланным спокойствием смотрел, как Хэнли, за плечами которого были долгие годы опыта, приложил ухо к каждой статуе и простукал черепах молоточком. В ответ раздалось двадцать семь глухих ударов. Хэнли кивнул, и Джеймс Бирс с облегчением перевел дух.

Это произошло на следующую ночь после случая с девушкой на лестнице Кингз-Армз. Джеймс Бирс обнаружил, что рядом с одной из цистерн стоит ведро с глиной, перемешанной с битым стеклом. Он увидел, как оно поблескивает на солнце, и понял: это не случайность. Бирс огляделся по сторонам. Никого не было видно. Он вспомнил, как восемь месяцев назад Роулендсон уволил его со стекольной фабрики, как его жена швырнула в Темзу памфлеты, которые собирал его отец, как какой-то разошедшийся молокосос швырнул его наземь на Саутгемптон-стрит и попытался переехать своим фургоном. Он подумал о Фарине и его призыве к оружию. «Да, — подумал он, — а вот и мой собственный призыв, моя проверка…»

Он наклонился и насыпал битого стекла в цистерну с глиной. В последующие дни он ждал, не проявит ли себя как-нибудь его товарищ-саботажник. но никто не подавал виду. И он подумал, что только тогда, когда его маленький бунт осуществится в полной мере, когда фронтон действительно обвалится, — только тогда он станет человеком Фарины. Он растер остатки цемента и спустился следом за другими рабочими.

Вместе с жалкой горсткой людей, собравшихся поглядеть на установку черепах, рабочие задрали головы и уставились на единственное видимое свидетельство своих трудов. Джеймс Бирс взглянул на черепаху, гневно вздымающую две короткие верхние конечности и поднявшую одну ногу, как бы переступая через парапет. Высоко вверху, за парапетом, вся тяжелая масса этой черепахи держалась лишь на одной ноге, и Джеймс Бирс знал, что под тонким слоем коудского камня эта нога просто стеклянная. Двадцать семь пустых фургонов собирались возвращаться на фабрику. Возницы на мгновение придержали лошадей и сняли шляпы в знак соболезнования: мимо проехал катафалк, но, повернув голову, Джеймс Бирс, так же как и его товарищи, кучка зевак, возницы фургонов, Болджер и Мармадьюк Столкарт, увидел, что катафалк был пуст. В полумиле к северу начали звонить колокола церкви Святой Анны на Дин-стрит.

* * *

— Черт побери!

Радж с удивлением взглянул на сэра Джона. Он не понимал причины этой внезапной вспышки. Колокола снова зазвонили.

— Похороны! Черт бы побрал мою забывчивость! — воскликнул сэр Джон. Радж подождал, пока его коллега успокоится, а потом повторил свой вопрос:

— С ударением, говорите?