Словарь Ламприера

Приятели опрокидывали стакан за стаканом, и Назим все более ясно осознавал свою ошибку. Он должен был следить за каретой или за фургоном или уж остаться и обыскать фабрику. Он взял ложный след. Даже после смерти Ламприер ухитрился его обмануть. Назим повернулся и пошел домой. На Вестминстерском мосту какая-то назойливая старуха уговорила его купить яблоки. С карманами, набитыми яблоками, он пробрался в свой подвал. Было тихо. Карин спала на полу как раз над головой. Назим осторожно открыл люк и бесшумно скользнул в комнату. С неуловимой скоростью выхватывая яблоки по одному из кармана, он сложил их возле спящей. Потом он вернулся в подвал. Итак, он допустил очередную ошибку, избрав тупиковый путь вместо верного следа. Ему казалось, что он плывет по морю, сражаясь со встречным ветром и враждебными течениями. Сильнее, чем когда-либо, он чувствовал, что может потерпеть поражение из-за неожиданной потребности совершить хотя бы один-единственный добрый поступок. Женщина проснулась, и ее изумленное радостное лепетание сказало ему, что она обнаружила его подарок. Назим лежал на полу, глядя в темноту. Наконец взошло солнце, заглянув ослепительно белым лучом в подвал. Назим услышал, как женщина захрустела яблоком, и улыбнулся. А Ламприер удовлетворенно хихикнул где-то рядом.

* * *

И вот подули мощные ветры и развернулись широкие паруса. Весна покидала африканское побережье и двигалась к северу, к Средиземноморью и Адриатическому перешейку. Здесь, где резвые тунцы охотятся среди сверкающих косяков сардин, океанические течения, лишенные силы, почти замирают. Водам, бьющимся о побережье близ Триеста, Фиуме и Венеции, понадобилось сорок дней, чтобы добраться сюда, и еще сорок дней пройдет, прежде чем они вновь омоют берега Гибралтарского пролива. Весенние ветры, вздымающие пенные буруны на море, разбиваются об это кольцо суши и уходят ввысь, в облака. Снег все еще порошит над венгерскими степями, оседая в бассейне Клагенфурта, где теплый и сухой фён развеет тонкий белый покров, прежде чем пронестись над унылыми деревушками Боснии и иссушенными долинами Герцеговины и Далмации. Знаменитая венгерская зима близится к концу, а это значит, что вновь наступает время для военных кампаний. По долинам Савы, Дравы, Дуная и Уны, вокруг Белграда, Хочима, Вихаоза и трех таких несхожих между собой Градишек бродят друг за другом армии императора Иосифа и главы Высокой Порты, изредка делая неспешные ложные маневры и снисходительно подчиняясь тактическим причудам противника. Эти армии не уступают друг другу в силе, как и в обоснованности своих территориальных притязаний, которые решит война. Из Вены и Константинополя все это кажется важным, хотя с той высоты, где дуют теплые ветры и заоблачные просторы согреваются первыми лучами весеннего солнца, очевидно, что оба войска всего лишь две формы одной и той же имперской taediumvitae , а может быть, это просто гигантское двухголовое чудище: инертный, бесстрастный Север и вялый, разморенный Юг в узилище расслабленной дряблой плоти. Высокая Порта выступила с претензиями, и как только объявление войны, сделанное австрийским послом — верховным интернунцием в бывшем Константинополе, появилось в газетах Германии, генерал де Вене, убеленный сединами воитель, немедленно отдал приказ об уничтожении Дрезника. Турецкие пушки тщетно осыпали ядрами австрийские гаубицы: вскоре злосчастных последователей Пророка в цепях повели в Карлштадт, где они дождутся выкупа или попадут на галеры. Вот эта унылая процессия ковыляет по равнинам Хорватии, и кто-то поднимает взор к небесам и видит, как над его головой пролетает птица, сходная с чайкой по виду, но она парит так высоко, что в действительности должна быть гигантской величины. Они вглядываются в небо, и в рядах пленников слышен шепот, в котором повторяется имя мусульманского ангела, кое-кто тихо твердит молитву, стараясь не привлечь внимания сержанта Виттига, великого любителя забивать неверных до смерти своей деревянной дубиной, которую он для смеха называет «Имамом».