Словарь запрещенного языка

Перец вступил на литературную арену в 1886 году, если не принимать в расчет его первых неудачных попыток печатать стихи (1876 год).

Это была эпоха расцвета внутренней, среди евреев, борьбы за просвещение.

Чтобы определить характер и направление литературной деятельности Переца в эту эпоху, достаточно привести цитату из программной статьи основанного им в то время журнала: «Просвещение и превращение фанатиков в образованных людей» — вот та основная практическая цель, к достижению которой стремился Перец, этот будущий мистик и певец религии — души — хасидизма.

Публицистика, задачи еврейской общественности, живое реагирование на нужды момента — с этого начал свою деятельность будущий творец лирической драмы.

«Золотая цепь», действующим лицом которой является человеческий дух, изнывающий в борьбе с «буднями жизни».

Достопамятные восьмидесятые годы!

Русское еврейство пришло в сотрясение от погромов, прокатившихся по югу России. Предшествовавшее ассимиляционное движение потерпело крах, и началось в народе смутное брожение в сторону национализации, поиски путей домой, к родному.

И вместе со всеми пошел искать и Перец, и набрел на путь к просвещению.

Интересно отметить при этом один факт, на первый взгляд, маловажный.

Свои статьи — проповеди о необходимости просвещения и практических знаний — Перец писал не на языке Библии, не на национальном еврейском языке, а на народном, так называемом «жаргоне». Выбрав своим литературным языком «жаргон», вопреки традиции и практике того времени писать на древнееврейском языке, Перец исходил не из принципиальных воззрений, а из чисто практических: жаргон более доступен широким слоям еврейской массы и, следовательно, посредством этого языка легче будет пробить брешь в вековой стене народной косности.

И здесь в Переце говорит народно-общественный деятель-практик.

От необходимости руководить народом и поучать его Перец естественным образом пришел к сознанию, что необходимо, прежде всего, познать народ и дать народу возможность познать самого себя. В результате этого познания явился длинный ряд вдохновеннейших рассказов, эскизов и новелл, трогательно-нежно и романтически-любовно рисующих быт народный в различных его видах и проявлениях.

В своих бытовых очерках Перец реалистичен, часто впадает в тон обличительный, но уже тут в этой, так сказать, беллетристической стадии творчества.

Перец оставляет далеко позади себя всех своих современников — литературных собратьев, и перед нами вырисовывается образ художника-индивидуалиста, искателя путей к разрешению проблемы личности.

Духовное «я» человека, святая святых его души, все больше и больше приковывает внимание Переца и постепенно поглощает и погашает в нем Переца-народника. И вот тут-то перед нами выплыл великий образ Переца в роли психолога, художественного анатома души.

Нежно подошел Перец к раздвоенной истерзанной душе еврея, и дрогнул сам анатом, и дрогнули мы все при виде этой изъеденной вековыми ранами души...

Вспомним психологический этюд «Der meschugener Batlon» с его поразительным монологом, в котором сквозь душу синагогального завсегдатая вопиет трагедия всего народа.

А сколько таких этюдов, новелл, эскизов, очерков и, скажем вам общим словом, художественных перлов у Переца!

А перецовские женщины! Нельзя даже в беглом обзоре творчества Переца не коснуться его чарующих женских типов. Не очень много места Перец в своем творчестве отвел женщинам.

Но те несколько прекрасных художественных женских портретов, которыми одарил нас Перец, до того верно отражают горькую долю еврейской женщины, бесправной извне и в своей семье, до того нежно и метко улавливают ее специфические страдания как женщины и еврейки, что можно смело утверждать, что в области творения женских образов Перец занимает первое и исключительное место в литературе европейской.

Если бы ограниченность места не мешала заняться здесь литературными параллелями, я сказал бы, что Перец в преобладающих мотивах своего творчества близко подходит к Ибсену и представляет собою в значительной мере еврейского Ибсена.

Отличительной чертой Переца являются беспокойство, мятежность его творческого духа. Не смог Перец долго останавливаться на художественно публицистической деятельности, не смог он также долго почивать на лаврах реалистического изображения быта.

Вскоре Переца толкнуло в сторону мистического символизма, и в полете художественной фантазии он уносится далеко от злой действительности, в царство чистых херувимов и детских улыбок.

В лице бредящего больного мальчика Перец-символист мечтает уже о том, чтобы «Синагога поднялась вверх, достигла небес. Она должна быть выше, с золотой крышей и хрустальными окнами зато, что ома так угнетена».

В душу Переца, так близко присматривающегося к жизни еврея, к ее будням, закралась тоска по жизни другой, не земной — красивой.

Тоска о другом еврее с «субботней», «праздничной» душой...

И в поисках этой обновленной сверхжизни Перец переносится на могучих крыльях своей необъятной фантазии в мир религиозных грез и мистического экстаза — в мир хасидизма.