Словарные игры и не только. Ики, пики, грамматики

На Руси паразита назвали «приживальщик» и поселили практически в каждом богатом (и не очень) доме, в согласии с потребностью в общении и новостях из мира по ту сторону теремных дверей и наказом Домостроя: «Нищих, маломощных, и бедных, и скорбных, и странных пришельцев призывай в дом свой, и по силе накорми, напои и согрей».

А само слово «паразит» эмигрировало к нам аж в девятнадцатом веке из Франции, и сразу в привычным сегодня значении – тунеядца в ассортименте (от растения до человека).

* * *

Однокашник – товарищ по учёбе. Из-за сходства звучания и значения мы воспринимаем это слово как фонетическую вариацию «одноклассника». Ну, время маленько деформировало словцо, с кем не бывает? Но, призадумавшись, понимаем, что ни «класс» в «кашу», ни наоборот, никакие превратности лингвистической судьбы превратить не могли.

Существующие этимологические толкования путанны и неубедительны. Большинство ссылается на рукописный словарь Академии наук 1792 года, где «каша» – «малое сообщество людей», в основном, артель, в которой взрослые, неграмотные мужики и ели, и спали, и работали гурьбой.

Но слово «однокашник» попало в активный оборот в 30-е годы девятнадцатого века и сразу в привычном нам значении: те, кто провёл детство в одном учебном заведении. Тогда это были молодые люди, главным образом из дворянских семей, окончившие кадетские корпуса, которые в начале столетия понаоткрывали по всей Российской империи, и в которых мальчиков муштровали с шести лет. Где артельщики и где кадеты?

А вот каша действительно была и у тех и у других. Только у артельщиков – разная, у кадетов – гречневая, с маслом. Ею через раз кормили на ужин, и после дневных жидких супов и ненавистных котлет она была упоительным лакомством. Ею воспитанники потихоньку набивали свои карманы и шапки. «Бывало… унесешь с собой в камеру, спрячешь под подушку и поутру лакомишься этой кашею, вынимая её пригоршней». При каждой попытке заменить кашу «тощими пирогами с ароматной внутренностью давно убитого скота» кадеты устраивали «кашные» бунты.

А ещё воспитанники делились на своекоштных и казеннокоштных. «Кошт» – старинное слово, значило оно «иждивение, расходы, издержки». Своекоштных содержала семья, казеннокоштных, преимущественно сирот, – государство. Вряд ли они братались. Вряд ли первые делились со вторыми конфетами-пряниками из родственных передач, и вряд ли вторые радовались, когда первые возвращались с вакаций розовощёкими и обласканными.

А кем те и другие были внутри своего круга? Правильно, однокоштниками. А от однокоштника до однокашника – дистанция не огромного размера. Тем более, что к середине девятнадцатого века само слово «кошт» осело в архаизмах и потихоньку забылось. Кстати, любопытная деталь: однокашник – слово-воспоминание, оно всегда о прошлом, и о прошлом мужском. Однокашница – не звучит. А с чего ей звучать, если девочек толпой отправили за знаниями на век позже, и без каш, и без кошта.

* * *

Русской и советской интеллигенции полагалось виновато любить простой народ. Первая в него регулярно ходила, ему сострадала, им гордилась и воспевала в стихах, прозе и живописи. Вторая из него вышла и тоже сразу принялась гордиться и воспевать. Но язык, который, как и глаза, есть зеркало души, с положенной зеркалу честностью отражал и фиксировал совсем иные чувства.

Откройте любой словарь синонимов на «трудиться» или «работать». Вам навстречу с бурлацким стоном двинутся «вкалывать, впахивать, потеть, горбатиться, корячиться, вламывать, ишачить, гегемонить…». Все эти угрюмые глаголы со значением «тяжелый, непосильный труд» впервые зазвучали в Советском Союзе и зазвучали в речах тех самых выходцев из колхозно-пролетарской семьи, которые теперь управляли, проектировали, воспитывали, лечили, ни разу не желая возвращаться туда, где не образно, а натурально пахали и вкалывали. Язык это нежелание уловил и оформил.

А вот ещё три, несправедливо очернённые новорождённой прослойкой, слова – «кондовый», «посконный» и «сермяжный». До 1931 года никаких неприятных смыслов типа «отсталый» или «неотесанный» за ними не водилось: кондовый – «традиционный» и «исконно-народный», а также «сделанный из зрелой крепкой сосны», посконный – «сотканный из конопли», сермяжный – «сшитый из некрашеной холстины». Они появились после сцены в «Золотом телёнке», когда выпоротый соседями Лоханкин говорит о произведённой над ним экзекуции, что «может быть, именно в этом великая сермяжная правда». А великий комбинатор задумчиво повторяет: «Сермяжная? Она же посконная, домотканая и кондовая? Так, так. Из какого класса гимназии вас вытурили за неуспеваемость?». Вроде ничего обидного, но с тех пор вся четвёрка простонародных прилагательных ходит как оплёванная. Вот она – волшебная сила искусства!

Народ тоже в долгу не остался: одарил перебежчиков эпитетами «вшивая», «гнилая», «паршивая» и синонимом «шляпа».

Игра вторая Однофамильцы