Словацкие повести и рассказы

— Смотри не забудь прийти ужинать! — и погрозила мне пальцем.

Я наблюдал за ней в окно, пока она шла. Сгорбленная старушка тихонько плелась по тропинке, вид ее высохшей, одряхлевшей фигурки посреди опустелого сада, в сгущающихся сумерках ноябрьского вечера вызвал во мне волну печали, сострадания и благодарности. Я бросился на кровать.

Погожие дни кончились, пошли дожди. Они начались позже, чем в прошлые годы, но зато были обильнее. Лило беспрестанно, днем и ночью. Окрестности примолкли, люди попряталилсь в дома. Без особой нужды никто и носа на улицу не высовывал.

Ветер срывал с деревьев последние листья, застревал в оголенных, обезображенных кронах, корежил ветви, пригибая их к земле.

Едва наступал день, как уже начинало смеркаться. Над крышами ползли клубы свинцовых облаков, задевая за трубы. Печаль и уныние обволакивали окрестности.

В комнате было тепло. Топилась печка, рядом стояла полная корзина дров.

Я лежал на кровати и подремывал. Лежал без движения довольно долго. Но потом спустил ноги с кровати, встал и подошел к окну.

Снаружи ничего не изменилось. Ветер по-прежнему завывал как бешеный, шел мелкий, частый дождик. Было всего два часа пополудни, а уже смеркалось. Я едва мог разглядеть соседний дом.

В этот момент я увидел, что прямиком через сад кто-то идет. Когда человек подошел ближе, я узнал дядю.

Дядя был в черном резиновом плаще с капюшоном. Мне этот плащ был знаком. Теперь таких уже не делают. Дядя приобрел его много лет назад, вскоре после войны, когда работал в дорожном управлении смотрителем дороги. Ему удалось купить плащ буквально за гроши и за два литра житного самогону в придачу у какого-то спекулянта из города. Черт его знает, почему спекулянт уступил плащ так дешево, вероятно, ему позарез был нужен этот самогон. В те времена такой дождевик был сущим кладом. Когда дядя вышагивал в нем по шоссе через деревню, все головы поворачивались ему вслед. Далеко окрест не было тогда более элегантно экипированного дорожного смотрителя, и дядя сознавал это. Каждый божий день он брал дождевик с собой. Он не расставался с ним, даже если с самого утра жарило солнце. «На всякий случай, — говорил он бывало, — случись гроза, а где смотрителю укрыться, когда кругом нет ни одного навеса? Другой, бедняга, вымокнет до нитки! А я нет, надену плащ, пускай себе льет сколько влезет!»

Дядюшка ввалился ко мне, словно водопад.

— Фу ты, ну и погода. Леший его дери! — он отряхнулся, снял плащ и повесил в коридоре на гвоздь. — Возьми вот, почтальонша тебе принесла, — он вытащил из кармана белый конверт и подал мне.

Я тотчас же узнал почерк дочери. Конечно, обрадовался, ведь я здесь без малого два месяца, и это первая весточка от детей.

— От Эвики.

— Читай-читай, я могу подождать, — сказал дядя, — не обращай на меня внимания, я чуток погреюсь, у тебя тут тепло. — Он придвинул стул к печке и протянул к огню руки. Потом подбросил в огонь пару поленьев и закурил сигарету. Курил и слушал, как в печке потрескивают дрова.

Дочка писала о себе, о школе, о подружках и всякой всячине. Почерк, несомненно, принадлежал дочери, и все-таки с первых же строк меня охватило подозрение, что рукой ребенка водил взрослый. Это подозрение пока не подкреплялось ничем конкретным, но чем дальше я читал, тем все более был уверен, что это так. Фразы были на редкость гладкие, мысли выражены связно. Даже между строк не оставлено просвета, а сдобрено дополнительным подтекстом, наводящим на размышления. А вот наконец и улика, которую я искал. В последних строках я прочитал:

«И мы надеемся, что к рождеству ты приедешь в Братиславу. Папочка, мы будем так рады, если ты приедешь. Мы тебя ждем, приезжай поскорей! Тот дядя, который к нам ходил, уже не ходит и больше не будет ходить. Целуем тебя, приезжай!»

Значит, вот как обстоят дела. Поскольку других мужчин не имеется, сойдет и прежний муж. Дьявол ее побери! Пламенный обожатель больно быстро опомнился и ретировался, супружеский хомут, видно, ему не по нутру. Так ей и надо, я злорадно ухмыльнулся, мне было приятно сознавать, что моя благоверная не добилась своего.

Но хорошее настроение сразу же улетучилось. Я сложил письмо, сунул в карман и мрачно задумался. Разве можно считать это победой, спрашивал я себя. Я-то, балда, ушел от нее, а что из того? Я же больше всех и проиграл. Он от нее увильнул, открыл мне путь к возвращению… Что?! — взвыл я, вспугнув дядину дрему. Нет, возвращение исключено. Сама мысль об этом была нестерпима, ожгла болью!

— Что стряслось, что ты сказал? — спросил дядя.

— Эх, — пробурчал я.

— Что тебе дочка пишет?

Я молчал. Потом сел на кровать и уставился на огонь.

— Ох, парень, парень, — сказал дядя.

— Трусливая душонка, за девочку прячется, — вырвалось у меня. — Водила ее рукой, пока та писала.

— Ах, вот оно что, — дядя покачал головой.