Словацкие сказки

— Ты будешь эти двенадцать комнат подметать и обед мне готовить, когда я на охоту ходить буду. Только вон в ту, тринадцатую, не заглядывай. А если сделаешь это, я тебя убью. Теперь гляди: вот тебе ключи. Если будешь меня слушаться, — станешь мне женой, и нам обоим хорошо будет.

Хорошо либо худо — еще неизвестно. На другой день утром собрался черт будто на охоту и опять подробно указал, что ей делать. И прибавил:

— Вот тебе человечья голова. Приготовь ее мне на ужин: в меду свари.

Сказал и ушел.

Только тут девушка поняла, где она и что вокруг происходит. Но что ей было делать? Принялась она за работу. На широком лугу перед замком был колодезь, и она прежде всего пошла по воду. Стала черпать, глядит: прилетели три белых голубка и сели на сруб.

— Брызни на нас, — говорят, — этой воды немножко и дай нам попить. Мы тебе пригодимся.

— А ну вас! — огрызнулась она. — Я должна своему хозяину ужин готовить. Есть мне время с вами возиться.

Взяла ведро и ушла в дом. А голубки печально в другую сторону улетели.

Пришла она в дом, положила голову в горшок: пускай, мол, там варится. Но ей самой тошно стало.

— Кто ж это, — говорит, — такую гадость ест, хоть бы даже и с медом?

Потом подмела все комнаты — от первой до последней: комнаты были одна другой краше, полны золота и всяких драгоценностей.

«Что же может быть в тринадцатой, — подумала девушка, — коли в этих такая красота?»

И чем ближе она к тринадцатой комнате подходила, тем больше разбирало ее любопытство. Вот, подметая двенадцатую комнату, взяла она ключ от тринадцатой и отворила ее. Вошла и от изумления и страха чуть без памяти не упала. Чем дольше глядит, тем сильней у нее колени подламываются. По стенам на гвоздях мертвые тела развешаны. А у дверей две бочки стоят. Но в комнате было темно, и девушка не разобрала, что в них такое.

«Верно, это и есть тот мед, в котором варить нужно», — подумала она и опустила палец в первую бочку. А в той бочке мертвая вода была. Только девушка палец намочила, он у нее и отвалился. От страха и боли она выдернула руку, заперла за собой дверь и убежала через все двенадцать комнат на кухню. Там кровь кое-как остановила и руку перевязала.

— Ах, боже мой, что мне теперь делать? — воскликнула. — Ведь он узнает, что я в тринадцатую комнату входила, и убьет меня. Как бы мне это утаить?

Тут она, как могла, следы крови на полу смыла и полотенцем вытерла. Потом поймала и зарезала цыпленка, чтобы сказать, будто порезалась при этом. И стала в страхе хозяина дожидаться.

Только увидела, что он идет, затряслась как осиновый лист. Вошел он, спрашивает:

— Ну как? Ужинать мне приготовила?

— Приготовила.

— А что у тебя с пальцем?

— Ах, ничего, — отвечает она. — Я только подумала: ну, зачем тебе такую гадость — голову эту есть. Дай, думаю, лучше цыпленка приготовлю. Да и порезалась.

— Ну да, — говорит. — Порезалась ты нечаянно. Но зачем ты входила в тринадцатую комнату? Теперь, раз ты меня не послушалась, я тебя к другим отведу.

Схватил он ее, утащил в ту комнату, убил и на гвоздь повесил.

Потом наелся и пошел за второй девицей. Поднялся из лощины, ходит по деревне от одного дома к другому, переночевать просится. Но опять никто его не пустил, а вдова в страхе на замок от него заперлась. Но он подошел к окну.

— Хозяйка, — говорит, — смилуйтесь хоть вы: нигде меня ночевать не пускают.

— Что вы, что вы! Нам самим ночевать негде! — воскликнула вдова. — У нас в комнате так тесно!

— Да я и в сенях переночую, только бы под крышей. Пустите, пожалуйста!

Пожалели они его, пустили в сени. Но только наступил вечер, стал нищий дрожать; стонет и зубами стучит так, что ни мать, ни дочери заснуть не могут. И говорит средняя дочь:

— Ах, мама, давай уж пустим его в горницу. Я из-за него глаз сомкнуть не могу.

Позвали они его внутрь и положили возле печи на лавку.

Рано утром, еще до свету, слез нищий с лавки и пошел восвояси. Средняя сестра шмыг за ним — дверь затворить. А он и выпусти золотое яблочко из кармана. Она — за яблочком, хочет его схватить: из сеней на двор, со двора на улицу, с улицы в поле, с поля в лес, пока не пришла к тому проклятому месту, где он жил. Тут она вела себя не лучше старшей сестры, на другой же день была убита и повешена на гвоздь рядом с нею.

После этого в третий раз пошел нищий наверх, в деревню. Только завидели его издалека мать с дочерью, поскорей в хате заперлись, чтобы он до них добраться не мог. А он у них опять под окном встал и стучится.

— Ах, — говорит, — вы меня хоть от стенки не прогоняйте. Я тут под окошечком пристроюсь и мешать вам не буду.

Пожалели они его, оставили под стенкой. Вечером опять стал нищий дрожать от холода: охает, стонет и зубами стучит так, что они в горнице глаз сомкнуть не могут.

— Мама, — сказала младшая дочь, — уж давай пустим его внутрь, а то он у нас до утра замерзнет, и мы тут с ним беды себе наживем.

— Да, так с ним не заснешь. Впусти его. Только смотри: утром, когда он уходить станет, ни одним глазком не смей на него глядеть!