Словацкий консул

— Ничего себе майя! Ленгоры стояли вверх дном. Всех допросили, с кем ты хоть словом перекинулся. Ох, там зуб на тебя… Колик?

— Что?

— Скажи!

— Мир враждебен. Но надо искать.

— Что и где?

— Путь к подлинной жизни.

— Где он. Колик?

— В нас самих.

— Ладно, друзья, — поднял я. — Колик… за наших женщин. За Майю\С заглавной!..

Мы допили коньяк.

— Возвращаясь же к майе с прописной… Ты, — сказал мне Лавруша, — держись. Я тебя понимаю. Сам пережил все с Джианной, вот Колик свидетель…

Встал за ними.

Мы вышли в прихожую.

— Где твоя, кстати?

— Увезли.

— Что, в Париж?

— Нет. На Черное море.

— Крым, Кавказ?

— Да не знаю, Лавруша. Закрытое место.

— А потом?

— Что потом? От меня ничего не зависит.

— Значит, в воздухе всё?

— Да. Висит…

— А сорвется и?..

— Значит, судьба. Пусть будет, Лавруша, как будет.

Так сказал я, и Колик одобрил за верность традициям:

— Фаталист!

— Т-ты, моя милая! — Расцеловавшись с гончей, Лавруша снял с плеч ее лапы, пнул изнутри мою хлипкую дверь. — Ты хоть колом подопрись. Нет, серьезно? В хозяйственный съезди. Цепку покрепче. Засов. Заодно и топор подкупи.

— Лучше казацкую саблю, — посоветовал Колик.

— Саблю не саблю, но шашку могу. Терскую.

— И кулацкий обрез.

Забавлялся выпускник над рабами страстей…

— Нет, я серьезно? — оглянулся с площадки Лавруша. — В амбаре у бати с гражданской валяется.

— За кого воевал?

— Какая разница? Без нужды не вынимал, без славы не вкладывал.

— А все же?

— Не за выигравших. Но не батя, дедуля… В сентябре привезу. Доживешь?

Столкнувшись с Лаврушей через год, в тени под козырьком станции «Площадь Вернадского», я поставил на асфальт свои ведерки и растер ладони, в которые въелись проволочные ручки.

Мы жили на «Соколе», и ближайший к нам «Хозяйственный» был на Маши Расковой ^[5], но белила нашел только здесь.

Я пожал ему руку. Пояснил свою ношу. Мол, жду из роддома, а детская — не готова. А родил кого, сына? Дочь. Лавруша поздравил. Расстегнул на рубашке нагрудный с пачкой «Мальборо»: «Угостись…» Сообщил свои новости. Кого успел «оформить» до окончания МГУ: среди прочих, недотрогу Файзикуль, к пятому году обучения ставшую ну такой развратюгой, что ты не поверишь… Аспирантура, конечно, накрылась: там «сынки» поднялись во весь рост. Но никогда не тянуло Лаврушу к научной (что точно: даже надо мной иронизировал, когда я занимался «диалектикой души» у ЛНТ: «Текучесть образа? Текучесть ёбразаЫ)Ну, и сам оформление прошел как по маслу… Толмачём… «Ты ж понимаешь, — с подмишм. — От министерства сельского хозяйства…»

— А на самом деле?

Он огляделся по сторонам, задерживаясь глазами на отдаленных окнах «красных домов», и понизил голос:

— Улетаю. И знаешь, куда? Куда детям ходить запрещалось…

— К бармалеям?

— Угу.

В другое время я б откликнулся живей. Но Африка сейчас царила и в Москве. Даже в тени страшный зной. А улетающий из этого пекла в полымя мандражировал. Озирался, боясь, что контакт засекут. И это притом, что диссидентом я не был. Просто жил с иностранкой… И все же Лавруша, страх и трепет свой подавляя, успел сообщить, что в него тоже втрескалась дочка.Ты понимаешь? Тоже лидера, только что — соц.Но хорошая — соц!Не Монголия? Да неважно, затемнил он. Не Монголия, нет… Лучше я не скажу, не обидишься? Там еще неизвестно, чем кончится. Может, как у тебя. Может, просто останется в памяти перепихоном… в жанре «друга я никогда не забуду, если с ним побарался в Москве»… Главное сейчас — Сомали. Под венец, так хоть будет приданое. А сорвется, куплю себе белую «волгу», — и в Сочи, где темные ночи…

Пауза.

— Вот такие дела. Твой друг-казачина по-прежнему трахтенберг. А ты?

— Молодой папа.

Я присел, чтобы взяться за проволоку.

На раскаленном московском асфальте, что помню четко, кроме наших американских окурков, осталось два продавленных круга.

В Париже я вспомнил, что не забывал о Лавруше и в Москве, где после той встречи у метро прожили мы с женой еще года четыре. На Западе период тогда уже получил свой политический термин: стагнация.Застой. Накопление энтропии.

Оказавшись на свободе, принялся восстанавливать структуру моментов неподвижности. Потом, поскольку парижская жизнь оказалась рваной, как пунктир, одних переездов с квартиры на квартиру за семь с лишним лет было тринадцать по счету, я забросил свои ретроспекции. Но наткнулся, разбирая архивный хаос, на запись одного момента, имеющего отношение, правда, скорее, ко мне.

Итак: середина 70-х, ЦДЛ, который был в особняке на Поварской, — тогда Воровского.

Подвальное кафе.