Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой

— Ты слишком маленький! — наставительно ответил четырехлетний Тончек, ходивший еще в одной рубашонке.

Милка, самая маленькая и хилая, закутанная в большой материнский платок и похожая на дорожный узел, попросила тихим, слабым голоском, будто исходившим откуда-то снизу, из мрака:

— А скажи, Матийче, какая она, эта война… Расскажи мне про нее сказку!

Матийче стал объяснять:

— Война — это когда люди закалывают друг друга штыками, рубят саблями, стреляют из ружей. Чем больше людей заколешь и зарубишь, тем лучше, они ничего тебе не скажут, так уж должно быть. Это и есть война.

— А зачем же друг друга колоть и рубить? — спросила Милка, заморыш.

— За императора! — сказал Матийче, и все замолчали. Перед их затуманенным взглядом где-то в дальней дали возникло что-то могучее, озаренное светлым ореолом. Они боялись шелохнуться, едва смели дышать, как в церкви во время торжественной службы.

Но Матийче еще раз решительно повторил свою мысль, махнув рукой, может быть, только для того, чтобы прогнать тишину, которая их давила.

— Я тоже пойду на войну… эх, на врага пойду!

— А какой из себя враг… у него есть рога? — вдруг спросил тоненький Милкин голос.

— Конечно, есть… А каким же еще может быть враг? — серьезно и почти сердито сказал Тончек.

На это и сам Матийче не знал, как ответить.

— Думаю, у него нет рогов! — произнес он медленно и замолчал в нерешительности.

— Какие еще рога!.. Человек он, такой же, как мы! — с раздражением откликнулась Лойзка, потом призадумалась и добавила: — Только души у него нет!

После долгого размышления задал вопрос Тончек:

— А как это, если человек падет на войне… он свалится навзничь?

И он показал, как человек валится навзничь.

— Убьют его… насмерть! — спокойно пояснил Матийче.

— Отец обещал привезти мне ружье!

— Как же он может привезти, если он пал! — гневно ответила ему Лойзка.

— И его убили… насмерть?

— Насмерть!

Четыре пары юных, широко раскрытых глаз с недоумением и страхом вглядывались в темноту, вглядывались во что-то незнакомое, не понятное ни сердцу, ни разуму.

А в это время их дед и бабушка сидели на скамье перед домом. Последний багрянец зари еще светился за темной листвою сада. Был тихий вечер, только из хлева слышался протяжный и уже хриплый плач, скорее всего, там была мать ребятишек, кормившая на ночь скотину.

Старики сидели сгорбившись, тесно прижавшись друг к другу, они держались за руки, чего давно уже с ними не случалось, их сухие глаза были обращены к вечерней заре. И не было сказано ни слова.

Врзденец

Моя мать была родом из Врзденеца. Говорят, село это находится в Хорьюпской долине; так ли это — не знаю, сам я его никогда не видел, и оно не обозначено ни на одной карте. Но что оно действительно существует и причем даже где-то неподалеку, в этом нет никаких сомнений. Возможно, я бывал от него на расстоянии какого-нибудь часа ходьбы, возможно, даже видел его во время долгих своих скитаний, но названия его тогда не услышал, и оно осталось для меня чужим и неведомым, подобно многим другим селам. Мне кажется, что когда-то мы с матерью стояли на горе и смотрели на него. Думаю, это было ранним утром. В долине еще белел туман, а из тумана вздымался холм, на котором стояла церковь с высокой каменной оградой, озаренная ярким солнцем. И этот свет небесный отражался на лице матери. Она протянула руку и указала на церковь: «Там Врзденец!» В голосе ее, идущем из глубины сердечной, была теплота и задушевность; так сказал бы взглянувший ввысь ребенок: «Там небо!», так смотрел бы арестант сквозь решетку: «Там поле!» Но село, может быть, находилось совсем в другом месте и выглядело совершенно иначе, а это была только мечта.

Никогда я не был в Врзденеце и уверен, никогда там не буду. Даже в том случае, если до него останется один шаг. Я вспоминаю об этом селе, когда мне тяжело и тоскливо. Тогда оно само приближается ко мне, как иногда к больной, изнемогшей душе приближается веяние смерти. Однажды меня поразила мысль, всплывшая из темных глубин, из душевных терзаний: когда придет мой последний час, я увижу крытую соломой лачугу, где родилась моя мать, ее колыбель, разрисованную алыми сердечками, маленького ребенка в длинном зеленом платьице, его первые неуверенные шажки, услышу тоненький голосок, смех, невнятный лепет… и, словно цветы на лугу, зацветут светлые порывы души, еще не израненной познанием. Эта мысль захватила меня, и я нисколько не сомневаюсь, что так оно и случится. Ибо прозрение, явившееся человеку из тех глубин, никогда не солжет.