Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой

— Давайте играть! — позвал он, и все сели за стол вокруг лампы. У них не было ни мелочи, ни орехов, так что играли «в долг». Но окончив первую партию, они играть перестали. Было так тяжело, будто затевается что-то неладное, страшное, руки налились тяжестью, были словно чужие, оцепенело лежали на коленях или опирались на стол.

Может, это оттого, что догорала лампа и тени заглатывали остатки света? Становилось все темнее, на склонившихся к лампе лицах появились желтые блики. Такие лица бывают у покойников, когда у смертного одра трепещет пламя свечей.

Ана выглянула на улицу, там еще можно было кое-что различить, потому что поодаль на углу горел фонарь; крупные капли дождя прибивали дорожную пыль.

— Ана, посмотри сама, не осталось ли хлеба в шкафу?

— Не осталось.

— И ни одного яблока?

— Подожди, вот придет мама!

Только теперь Ана призадумалась над тем, как сегодня мать собиралась в дорогу. Припомнила и такое, на что обычно не обращала внимания. Но сейчас, вспомнив все мелочи, она испугалась непонятной, растущей в сердце тревоги.

После полудня мать без конца ходила по комнате от окна до дверей и обратно, снова и снова, понурив голову и скрестив на груди руки. Дети, Тине и Тончка, были внизу на улице, и сама Ана лишь изредка забегала домой. Когда она заглядывала в дверь, мать по-прежнему молча, тяжелыми шагами ходила по комнате и ни разу не подняла на нее глаза. А когда уже стало смеркаться, мать набросила платок и вышла, ни на кого не взглянув и не сказав ни слова; Тине отправился было за ней, но она не обернулась, он постоял на углу и поплелся домой.

Ана чувствовала в душе беспокойство, но не могла понять, чем оно вызвано. Обычно перед уходом мать вела себя точно так же, она всегда ходила по комнате от окна до дверей и обратно, понурив голову и скрестив на груди руки с озабоченным, суровым лицом… И пусть бы так было обычно, только не сегодня, очень уж нагоняют тоску такие мрачные вечера.

— Свет гаснет! — воскликнул Тине в испуге, словно близилось что-то недоброе.

Подойдя к лампе, Ана выкрутила фитиль, стало светлее, но желтый круг на столе сразу же снова начал меркнуть, пламя в лампе становилось все ниже.

Дети смотрели на это угасавшее пламя — оно уже потрескивало, рассыпаясь красными искрами, огонек догорал, последний красноватый отблеск трепетал на испуганных лицах, вплотную придвинувшихся к лампе. Ана еще покрутила фитиль, и в тот же миг все поглотила тьма, глаза были широко открыты, но ничего не видели.

Тончка заплакала: Мама!

Заплакала, но сразу же испугалась и умолкла. В этой немыслимой тьме, заполнившей всю комнату, всю улицу за окном, весь мир, даже плач звучал слишком звонко и радостно.

Шел дождь, струи иногда с силой хлестали по стеклу, словно стучалась невидимая рука.

— Уже поздно! — произнес Тине срывающимся голосом, ему было жутко в этом безмолвии, но хныкать он не решался.

Едва Тине это сказал, как в соседней квартире отозвались часы, сквозь тонкую стенку был четко слышен их резкий, надтреснутый бой — казалось, ломаный нож вонзается в тишину. Испорченные часы били не переставая, дети насчитали тринадцать ударов, затем что-то заскрежетало, словно с неистовой быстротой завертелось бесчисленное множество крохотных шестеренок, и все затихло.

Страх, закравшись в души детей, порождал необычные мысли, никогда не возникающие среди бела дня, затаенно ждущие в мозгу своего часа. Они иногда бывают и веселыми, только радость эта недужная, она не порхает ярким мотыльком под солнцем и не звенит, как громкая песня — молчит, придавленная тяжестью думы, как живой человек, положенный в гроб.

Вот придет мама с полными руками пакетов и, весело улыбаясь, скажет: «Смотрите, ребятки, что я вам принесла! Ну, совсем заждались? Возьми-ка керосин, Тине! Ана, почисть лампу!» Она подойдет к столу и развернет многочисленные свертки… Может, она уже поднимается по лестнице… Надежда притаилась, боясь спугнуть шум долгожданных шагов. Но разве это были шаги? Что-то зашелестело и утихло, удалилось, шаги прозвучали только в мыслях, а так как мысли снова стали грустными, шаги больше не слышались.

Но радостная надежда оставила свое зернышко, оно опять проклюнулось, пошло в рост и зацвело пышным цветом.