Словесное древо

себе гнездо под чужим окном. Кто слушает ее щебет, ее золотую египетскую песенку?

Ведь она внятна до последней роковой глубины лишь мшистым седым ушам родимого

и вещего медведя. Ах, дитя мое! Любовь моя заклятая, единая и... последняя! Пощади,

помилуй и пожалей своего оборотня, лесовика и бедного мишку. — Кто тебя опоил

каким-то ядом, что полеты в Египет — для тебя так неотвязны и непобедимы? Они

имеют свои законы, законы паутины, клея и тенёт - знай это -и не ласточке их

преодолеть. Надо сделать усилие — поступиться несколькими перышками для

бесчисленных паутин на твоем пути, зато спас<т>и самое главное.

Разлука да еще такая, как наша, — Господи, сможет ли ее вынести вообще

человеческое сердце?! По моим глазам, по лицу, по густым ранним сединам, по

внезапной старости в эту осень и зиму - чужие люди содрогаются и создают

неизбежное для меня «Клюев умер». Это очень показательно, а для тебя, моя песня,

<служит> страшным доказательством моей последней и единой любви. Слухи с моей

смерти вывезли из Москвы — питерские поэты — которые приезжали сюда группой на

поэтический вечер и видели меня — и все в один голос спрашивали: «Что с вами, Н.

А.?» И я слышал вокруг себя шепот: «Скоро умрет», «Как Сологуб». Дитя мое,

понимаешь ли ты вполне такие явления? Ведь пишу это я тебе не для слов и не для су-

хого марьяжа, а чтобы предостеречь тебя: свирепая злоязычная толпа и жестокая

Старуха-история не простят нам даже малейшей невнимательности к нашей судьбе.

Слишком уж мы с тобой ответственные люди. Вот тебе ответ на твои настойчивые

вопросы: «Напиши правду о себе». Я стесняюсь задавать тебе такие вопросы.

Инквизиторы предварительно допрашивали свою жертву, но когда человек возводился

на костер и пламя охватывало его с головой — правда становилась понятной без

допросов. Я трезво и ясно вижу свою любовь - последнюю, и огонь разлуки в

продолжении девяти месяцев поджаривает меня. Может ли вынести это человеческое

сердце?!

А у тебя всё паутина - бесчисленные встречи и зацепки. Так бывает, когда ласточка

не остается с тростинкой, а улетает в Египет. Извини меня, но позволь спросить тебя:

делаешь ли ты какое-либо усилие, чтобы как-либо отвязаться от паутины и зацепок и с

весной и радостным щебетаньем поскорей (о, как можно поскорей) прилететь под мою

медвежью кровлю? Жадно ты набрасываешься на известие, что Прокофьев не прочь у

178

тебя зарисоваться, — хотя это тебе не прибавит ни одного свежего листика в венок, да и

рисовать Прокофьева незначительно. И если не бессмысленно, то берешь заказы, и,

конечно, пока работаешь, то вместе с работой тратишь деньги на джимы — забывая,

что в деревне ничего не нужно, кроме рваных штанов и стираной рубахи. На самом же

деле нужно поступить очень просто. Получить деньги не частями, а зараз; не

расходовать их, плюнуть Прокофьеву в дурацкую рожу, которая кирпича просит, а не

твоей кисти, собрать остатки вещей и приехать с первым поездом в Москву (Гранатный

пер., дом № 12, кв. № 3) к поэту Николаю Алексеевичу Клюеву.

Отвечай немедленно, когда приедешь? Когда приедешь? Когда приедешь? Гнездо

готово. Всё прибрано, везде чистота и свет, как будто св. Пасха не хочет уходить с

нашего жилища. Полы натерты. Эле-к<тричество> перевешено (но фонаря нет, и ни

Рождеств<енский>, ни Тагер не заходили). Так всё удобно. Яркие хорошие люди тебя

ждут. Пастернак, Клычков, артистка Обухова — краса мос<ковской> оперы, жаждут

того, чтобы ты их написал. Игорь Грабарь - изумительный портретист, и много других

людей подготовлены мною — отнестись к тебе и утвердить в обществе мнение о тебе

как нельзя лучше. Всё это стоит тысячи бездарных и серых Прокофьевых!

Мои персональные дела выяснятся вскорости. Это наверно. От тебя зависят и мои

успехи. Твои шатания, путаница и сомнения повергают меня в бессилие - ты пойми и

помни это покрепче! Из Моссовета мне выдали право на излишки площади. Но ты еще

не прописан. Нужно твое личное прожитие. За девять метров твоих я заплатил в этот

месяц втройне. Прикреплен к закрытому распр<еделителю>, кой-что перепадает, на

тебя хватит. Получи по доверенности мои вещи. Получи первый заработок, ничего не

покупай, если что, купишь <в> Москве — и приезжай немедля. Не теряй драгоценной

весны. Есенин есть. Я — твой. Сердце и песни мои у твоих ног. Солнце зовет нас.

Поторопись! Потрудись! И судьба в наших руках.

Привези с тобой свое одеяло — ватное и суконное, подушку, коврик, который я тебе

подарил — себе под ноги к кровати. И вообще все свои манатки. Хорошо бы

постельник тебе — набить в деревне постельку. Можно ехать на Мологу, также на реку

Белую, в Смоленскую губ. и на Вятку, где лучше. Денег и я раздобуду сотни три-четы-

ре, да у тебя будет 500 — я буду есть молоко да кашу, а яйца и масло ты. Доктора

запрещают мне есть живность. Кланяйся Коленьке. Что он, бедный, захворал. Все мои

благословения устремляю к нему об исцелении. Поцелуй его крепко за меня. Он

достоин этого, Власов пошлет несколько картин с тобой и - В. С. цветы, я их продам

здесь и, надеюсь, с прибылью для нас. Ты от них не отказывайся. Они легкие и