Словесное древо

сухим хмелем и маковыми головками. Пол купели покрыт толстым слоем хмеля, отчего

пьянит и мерещится, слух же и голос притупляются. Жег я восковые свечи от темени,

их было числом сорок; свечки же хватало, почитай, на целый день, они были отлиты из

самого ярого белого воска, толщиной с серебряный рубль. Кормили же меня кутьей с

изюмом, скаными пирогами белыми, пить же давали чистый кагор с молоком.

В такой купели нужно пробыть шесть недель, чтобы сподобиться великой печати.

Что подразумевалось под печатью, я тогда не знал, и только случай открыл мне глаза на

эту тайну.

Паренек из Корабля, брат Мотя, вероятно, тайно от старцев пробрался ко мне,

приоткрыл люк вверху и в разговоре со мной проговорился, что у меня «отрежут всё»,

и если я умру, то меня похоронят на выгоне и что уже там на случай вырыта могила,

земля рассыпана по окрайку, вдалеке, чтобы незаметно было; а самая яма прикрыта

толстыми плахами и дерном, чтобы не было заметно.

Я расплакался, но Мотя, тоже заливаясь слезами, сказал, что выпустить он меня не

может, но что внизу срубца, почти в земле, прошлый год переменяли сгнившее бревно

на новое и что это бревно можно расшатать и выпихать в придворок, так как стена

срубца туда выходит.

Весь день и всю ночь расшатывал я бревно, пока оно не подалось. И я, наперво

пропихав свою одежу в отверстие, сам уже нагишом вылез из срубца в придворок, а

оттуда уже свободно вышел в коноплян-ники и побежал куда глаза глядят. И только

когда погасли звезды, я передохнул где-то в степи, откуда доносился далекий свисток

паровоза.

❖❖❖

А после того побывал я на Кавказе; по рассказам старцев, виделся с разными

тайными людьми; одни из них живут в горах, по году и больше не бывают в миру,

питаются от трудов рук своих. Ясны они и мало говорливы, больше кланяются, а весь

разговор: «Помолчим, брат!» И молчать так сладко с ними, как будто ты век жил и жить

будешь вечно.

Видел на Кавказе я одного раввина, который Христу молится и меня называл

Христом; змей он берет в руки, по семи дней ничего не ест и лечит молитвой.

Помню, на одной дороге в горах попал я на ватагу смуглых, оборванных мальцев, и

они обступили меня, стали трепать по плечам.

ласкать меня, угощать яблоками и рассыпчатыми белыми конфектами. Кажется, что

это были турки. Я не понимал по-ихнему ни одного слова, но догадался, что они зовут

меня с собою. Я был голоден и без денег, а идти мне было всё равно куда.

24

В сакле, у горного ключа, куда привели меня мальцы, мне показалось очень

приветно. Наварили лапши, принесли вина и сладких ягод, пили, ели... Их было всего

человек восемь; самый красивый из них с маковыми губами и как бы с точеной шеей,

необыкновенно легкий в пляске и движениях, стал оспаривать перед другими свое

право на меня. Завязалась драка, и только кинжал красавца спас меня от ярости

влюбленной ватаги.

Дня четыре эти люди брали мою любовь, каждый раз оспаривая меня друг у друга.

На прощанье они дали мне около 100 руб. денег, кашемировую рубаху с серебряным

кованым поясом, сапоги и наложили в котомку разной сладкой снеди.

Скала, скрывающая жгучий ключ, была пробита. Передо мною раскрылся целый

мир доселе смутных чувств и отныне осознанных прекрасных путей. В тюрьме, в

ночлежке, в монастыре или в изысканном литературном салоне я утешаюсь образом

Али, похожего на молодой душистый кипарис. Позже я узнал, что он искал меня по

всему Кавказу и южной России и застрелился от тоски.

От норвежских берегов до Усть-Цыльмы, от Соловков до персидских оазисов

знакомы мне журавиные пути. Плавни Ледовитого океана, соловецкие дебри и леса

Беломорья открыли мне нетленные клады народного духа: слова, песни и молитвы.

Познал я, что невидимый народный Иерусалим — не сказка, а близкая родимая под-

линность, познал я, что кроме видимого устройства жизни русского народа как

государства, или вообще человеческого общества существует тайная, скрытая от

гордых взоров, иерархия, церковь невидимая - Святая Русь, что везде, в поморской ли

избе, в олонецкой ли позёмке или в закаспийском кишлаке есть души, связанные между

собой клятвой спасения мира, клятвой участия в плане Бога. И план этот -

усовершенствование, раскрытие красоты лика Божия.

Теплый животный Господь взял меня на ладонь свою, напоил слюной своей,

облизал меня добрым родимым языком, как корова облизывает новорожденного

теленка.

❖ ❖❖

Жизнь на русских проселках, под телен<ьжанье малиновок, под комариный звон

звезд всё упорней и зловещее пугали каменные щу-пальцы. И неизбежное

совершилось. Моздокские просторы, хвойные губы Поморья выплюнули меня в

Москву. С гривенником в кармане, с краюшкой хлеба за пазухой мерил я лапотным

шагом улицы этого, доселе еще прекрасного города.

Не помню, как я очутился в маленькой бедной комнатке у чернокудрого, с

пчелиными глазами человека. Иона Брихничев — пламенный священник, народный

проповедник, редактор издававшегося в Царицыне на Волге журнала «Слушай,

земля!», принял меня как брата, записал мои песни. Так появилась первая моя книга

«Сосен перезвон». Брихничев же издал и «Братские песни».

Появились статьи в газетах и журналах, на все лады расхваливавшие мои стихи.