Словесное древо

крестцами гвозди подножные вздымет... Сойдет с древа Всемирное Слово во

услышание всем концам земным...»

Христос Воскресе! Христос Воскресе! Христос Воскресе!

Нищие, голодные мученики, кандальники вековечные, серая убойная скотина,

невежи сиволапые, бабушки многослезные, многодумные, старички онежские, вещие,

— вся хвойная пудожская мужицкая сила, - стекайтесь на великий красный пир

воскресения!

Ныне сошло со креста Всемирное слово. Восколыхнулась вселенная - Русь

распятая, Русь огненная, Русь самоцветная, Русь — пропадай голова соколиная,

упевная, валдайская!

Эх, ты сердце наше - красный конь, У тебя подковы - солнце с месяцем, Г|эива-

масть - бурливое Онегушко, И скок — от Сарина Носа к Арарат-горе, В ухе Тур-земля с

теплой Индией, Очи - сполохи беломорские, — Ты лети-скачи, не прядйй назад: —

Позади кресты, кровь гвоздиная, Впереди — Земля лебединая.

<1919>

ОГНЕННОЕ ВОСХИЩЕНИЕ

Когда зима - кот белобрысый, линять начинала, лежанка-боко-вуша в сон уходила:

— устье ее с тряпочкой для туга запиралось, а золу-позёмок мамушка-родитель на

дорожный крест в старом решете выносила - туда, где дороги крестом связались: одна

на Лобанову гору, другая же в леса, к медведю-схимнику в гости.

С вербных капелей, вместо лёжа ночного, божничный огонек живет. Божница наша

в полтябла, двурядница: внизу Марья Ягипетская из гуленой девки святой становится,

78

о стенку - крест морской соловецкий: припадешь ухом — море в нем шумит и чаицы

соленые, что англичанку на Зосим-Савватия нападать отвадили, — стоном ветровым,

карбасным, стонут.

В верхнем тябле — Образ пречистый, Сила громовая, свят, свят, свят: четверка

огненных меринов в новый, на железном ходу тарантасе, впряжены, и ангел

киноварного золота вожжи блюдет. А в тарантасе Гром сидит — великий преславный

пророк Илья.

Помню, мамушка-родитель лампадку зажигала: одиннадцать поклонов простых, а

двенадцатый огненный, неугасимый. От двенадцатого поклона воспламенялась

громовая икона, девятый вал Житейского моря захлестывал избу, гулом катился по

подлавочьям, всплескивался о печной берег, и мягкий, свежительный, вселяя в душу

вербный цвет, куличневый воскресный дух, замирал где-то на задворках, в коровьих,

соломенных далях...

Огненное восхищение!

Смерть пасет годы. Суковатым батогом загоняет их в темный, дремучий хлев

изжитого. Не мычат годы - старые, яловые коровы: — ни шерсти от них, ни молока.

От Миколы Черниговского, что с Пятницей-Парасковьей в один день именинник,

мне тридцатый год пошел, — 1919-й. Слушаю свою душу: легкая она, нерогатая,

телочкой резвой на сердечном лугу пасется.

И Смерть-пастух с суковатым батогом в пятку ушла. Ступлю и главу ее сокрушаю...

Коммунист я, красный человек, запальщик, знаменщик, пулеметные очи... Эй, годы -

старые коровы! Выпотрошу вас, шкуры сдеру на сапоги со скрипом да с алыми

закаблучьями! Щеголяйте, щеголи, разинцы, калязинцы, ленинцы жаркогрудые!

В этот год Великий четверг, как и в изжитом, свечечкой малой за окном теплится —

над мамушкиной пречистой могилкой, над деревенщиной, над посадчиной русской, над

алмазным сердцем родины. Лежанку усыпить некому. И варится в ней конина —

черный татарский кус.

Слушаю свою душу — степь половецкую, как она шумит ковыльным диким

шумом. Стонет в ковылях златокольчужный вить, унимает свою секирную рану; -

только ключ рудный, кровавый, не уёмен...

И за ветром свист сабли монгольской. Чисточетверговая свечечка Громовую икону

позлащает. Мчится на огненном тарантасе, с крыльями, бурным ямщиком в воздухах,

Россия прямо в пламень неопалимый, в халколиван каленый, в сполохи, пожары и

пыхи пренебесные...

Гром красный, ильинский полнит концы земные...

Огненное восхищение!

Красные люди любят мою икону, глядятся в халколиванную глубь, как в зеркало.

«Куличневый дух и в нашем знамени», — говорят.

Куличневый дух известен, шафран, мед, корица. Это грядущая Россия.

И не быть слаще ее ничему на свете. Братья, братья, пребывайте в Огненном

восхищении!

<1919>

АЛОЕ ЗЕРКАЛЬЦЕ Нет счастья тому, кто себя не знает.

Другой по три часа перед зеркалом сидит, смотрит больше на нос — какой у него

нос и сколько на коковке волосков, и пучком их или звездочкой Господь-Бог возрастил.

И в рот себе часто глядятся люди, уже чего бы, кажется, во рту неизвестного? Четыре

зуба сверху да три с половиной снизу и дух от них за последнее время какой-то скот-

ский, — не то мочалкой, не то хомутом прелым разит. А глядятся люди.

Вот тоже и лысина, — каждый знает, что не нужно для нее ни гребенки аршинной,

ни репейного флакона, ни тем более зеркала, да еще такого редкостного, какое в нашем

79

советском театре в прихожей стоит: на поставце оно карельской березы уселось, как

ибис какой хрустальный. - Не надо и хитростей, чтобы прозреть в его глубине

столетней Бонапарта и пожар московский и жаркокудрый облик Пушкина, а пихнуто

это чудо к вешалке, под державу Чеса Ивановича Задникова.

Не видят ничего те люди, которые больше солнышка, больше жаворонка свою

лысину любят. И обзаводятся репейным маслицем, чтобы лицо свое узреть и другим

его показать.

Ан лица-то и нет! Ушло оно к Чесу Задникову под номер.