Слово

Гудошников не ответил, покусал губу, сощурился.

— У вас здесь есть сухое и надежное помещение? Чтобы дверь была и замок?

— Есть… — растерялась учительница. — Некоторые классы пустуют…

Гудошников не просил, не уговаривал взять на временное хранение книги из монастырской библиотеки. После приступа отчаяния и безнадежности, после тяжких раздумий возле груды сокровищ он ощутил злость, как бывало в сабельной атаке, когда под ним убивало коня. Главное — вовремя вскочить, встать на ноги, чтобы не затоптали свои и не зарубили враги. А драться можно и пешим.

Никита требовал — и тем обезоруживал, не давал опомниться. Учительница показала ему одну комнату, другую — Гудошников забраковал: с потолка капает, крысы пешком ходят. Остановились на той самой подсобке, где отсиживался Жиляков. Мощная дверь, амбарный замок и, главное, ключ сохранился.

Холодным сентябрьским днем по олонецким улицам шла странная процессия: впереди, разбрызгивая грязь, шагал человек на протезе, в развевающейся на ветру шинели. За ним длинной вереницей, в затылок друг другу, — дети, в поддевках, в картузах, сползающих на глаза, в лаптях и калошах. Колонну учеников замыкала девушка, по виду напоминавшая курсистку. Все, от первого до последнего, несли на руках книги в старинных кожаных переплетах. Груз был тяжелый для детских рук. Иногда процессия останавливалась, отдыхала, привалясь к заборам, и шла дальше. Редкие прохожие недоуменно глядели вслед, кто-то на всякий случай крестился.

Когда все книги монастырской библиотеки перенесли в школу и уложили на сооруженные наспех из ломаной мебели стеллажи, Гудошников самолично запер дверь на ключ и подозвал учительницу словесности.

— Вас как зовут-то?

— Александра Алексеевна…

— За эти книги вы мне отвечаете головой, Александра Алексеевна, — отчеканил Гудошников и вручил ключ. — Могу за них завтра спросить, могу через десять лет, но чтобы ни листочка не пропало! Дверь эту, — он постучал в тяжелые плахи, — ни перед кем не открывать! Если появится какой уполномоченный и станет требовать — срочно в ЧК, дорогу знаете?

— Я понимаю, я все понимаю, — бормотала Александра Алексеевна. — Я сохраню, вы не волнуйтесь!

Гудошников, не прощаясь, направился было к выходу, но остановился. Учительница продолжала стоять у двери, зажав в руке длинный ключ, и глядела в спину Никиты. Тот ощущал этот взгляд и вспоминал, что же еще не наказал ей, что же еще упустил? Не вспомнив, он оглянулся, сказал уверенно и решительно:

— Я скоро приеду. Ждите.

Головка у девушки была маленькая, с гладко зачесанными, убранными в косу волосами, отчего Никита подумал, что Александра Алексеевна еще совсем девчонка…

Утром милиционер привел Жилякова. Вместе с ним пришла его сестра, косоглазая женщина, что встречала Гудошникова.

Гудошников к встрече готовился как на парад: облачился во френч, вычистил сапог, побрился.

Бывший учитель не возмущался приводом, держался спокойно, с достоинством, словно заранее знал, что его вызовут в ЧК. Зато возмущалась его сестра. Едва увидев Гудошникова, она подскочила к нему и начала кричать, как кричат на мелких воришек базарные бабы:

— Совести у вас нет, а еще орден нацепили! Дадите вы покою нашей семье или нет? Что вы нас преследуете, что вы стучите ходите? Господи! За что же наказание такое?..

— Катя, успокойся, не вмешивайся, — пробовал унять ее Жиляков. — Ты многое не понимаешь…

— Я все понимаю, все! — не отступала сестра. — Сначала работы лишили, теперь вот посадят. Но за что? За то, что ты сорок лет учил детей?

Сестру Жилякова пришлось вывести за дверь, сам Жиляков сел на предложенный табурет и неторопливо расстегнул форменный сюртук. Гудошников пошевелился, стукнув протезом, однако бывший учитель словно не замечал его. Это подстегивало Никиту, и он решил сразу приступить к делу.

— Что вы отворачиваетесь? Не узнаете? — прищурившись, спросил он.

Муханов покосился на Гудошникова и, неожиданно подмигнув ему, принялся расспрашивать Жилякова о пустяках — где он живет, какая семья, есть ли деньги, продукты, — короче, обо всем, только не о рукописи. Жиляков отвечал сухо, но обстоятельно и ни на что не жаловался. Жил он с сестрой, жена давно умерла, а сын куда-то пропал еще в восемнадцатом, и до сих пор ни слуху ни духу. Сразу же после революции Жилякова выселили из квартиры, но потом две комнаты вернули и взяли на работу в школу, как и прежде, учителем словесности. А нынче весной, когда закрывали монастырь, он схватился с уполномоченным товарищем из Питера, назвал его варваром и диким кочевником. Уполномоченный сказал, что он вовсе не кочевник, а представитель эпохи пролетарской культуры в России и что Жилякову с его старорежимными взглядами не место в новой пролетарской системе образования. Теперь Жиляков безработный.