Слово

– Вербованные, сволочи! – ругнулся Иван. – Сожгли, наверное! – Петрович молча покачал головой и побрел на улицу. Иван вышел за ним, присели на прогнившем крыльце.

– Во как, паря, – повторил он. – И хлеба-то у нас боле нету… Да ничего, не пропадем, поди, а?

– Надо было хоть ружье взять, – пожалел Иван. – Тетерева летают.

– А ружье я сейчас принесу, – сказал старик. – Тут у меня припрятано… Раньше все оставлял в избе, а теперь не оставь… Тут как-то мужик один приезжал, Никита – одноногий, обещал мне ружьишко привезти, чтоб малопулька была и дробовик…

– Никита Евсеич Гудошников, – объяснил Иван, оживляясь. – Знаю я такого…

– Знаешь? – обрадовался старик, – Чего же он не едет-то? Сулился скоро, а нету. Ты поедешь в город, скажи ему, что Петрович ждет. Я его тоже хотел по избам повести, на мерина посадить да повести. Он-то, Никита, шибко тоже книгами интересовался… Мы с ним, как с тобой, в баньке как-то раз попарились, медовушки попили, и тут меня это, – он замялся, покраснел, – плоть взяла. Давит, и все. Ну, я меринка-то поднял… А Никита! – старик засмеялся. – Говорит: то ль мне тоже сходить поднять?.. Во как, паря!

Старик помолчал.

– Может, вернемся? – спросил Иван, – Без толку по тайге шататься.

– Э, нет, – запротестовал Петрович. – В жизни людей не обманывал. Как вернемся, если не нашли? Пойдем дальше, искать будем. Найдем!

Он принес ружье, патроны, перетряс их возле уха, рассортировал и сложил в карманы. Потом заседлал мерина, подвел его к Ивану:

– Садись, паря. Раз я тебя обманул – мне и пешим идти.

– Нет-нет, не сяду! – Иван замотал головой, – Я так… Я молодой. Ты садись.

– И я не сяду, – сказал старик.

Мерин облегченно вздохнул…

Следующая заимка стояла в таком глухом углу, что, по словам Петровича, и медведи-то жить там боялись, скучно шибко. Шли до нее весь остаток дня, переночевали на берегу речушки и добрались только к вечеру. Всю дорогу старик отчего-то был молчалив и печален. Шагал он скоро, иногда так, что ни мерин, ни Иван не поспевали. Мерин шел не на поводу, так, будто собака, следом тащился. По пути старик добыл глухаря, линяющего и не способного летать, и тут мерин показал свою охотничью прыть. Едва прогремел выстрел, он бросился к бьющемуся глухарю, схватил его за крыло и придавил к земле. Иван развеселился.

– Э, паря, он еще маленько поживет со мной и лаять научится, а может, по-человечьи говорить, – отчего-то печально сказал Петрович. – Мы же с ним месяцами в тайге вдвоем живем…

Недалеко от заимки мерин неожиданно взбунтовался. Вскинул вечно висящую голову, заржал, сверкая просветленными, синими глазами, и ударился в галоп. Он мчался по мелколесью, сминая деревца и прыгая через колодник, неожиданно резко останавливался, делая резкие скачки в сторону, и чуть не расшиб седло, угодив под наклоненную березу.

– Что это он? – изумился Иван. – Гнус, что ли, заел? Или медведя чует?

Старик усмехнулся невесело:

– Я и сам, паря, не знаю… Бывает с ним. А что – не говорит. Может, тоже плоть его мучает? Может, мужскую силу-то в нем сгубили, когда выкладывали, а в душе осталось…

Он сел на колодину, поглядывая, как бесится мерин, и вздохнул.

– Отдохнем, паря, тут уж рядом заимка… Жил я тут, скоро после войны поселился, с Катериной своей да с меринком вот. Он тогда жеребчиком еще был…

…Отгулял свадьбу Петрович в Макарихе, отплясал с невестой, а вскоре заколотил свою избу, и отправились они с Катериной жить на заимку.

Женился Петрович поздно, в Макарихе считали, так холостым и проживет до смерти. Говорили, что порок в нем есть скрытый, будто кто-то слышал, как он кричит по ночам и мечется. Он же пришел с фронта, гармонь немецкую привез и, как татарин стал, лба не перекрестит, к тому же взял и женился. Да не на своей деревенской, а на молдаванке из сосланных кулаков. Было Петровичу тогда за сорок, а жену он взял молодую. Катерине и тридцати не исполнилось. И жили бы, наверное, в деревне всю жизнь, и не понесло бы их на глухую заимку, да не всем в Макарихе жена Петровича ко двору пришлась. И отец, Мирон, как узнал, что дочь замуж за кержака собирается, за «кацапа», из дому прогнал. Месяца не прожили, Катерина жаловаться начала, что местные старухи при встрече плюнуть на нее норовят, ругаются: дескать, Петровича в грех ввергла, от веры отлучила, змея подколодная, Петрович, выпив медовухи, тех старух пристращал, пообещал языки самолично поотрубать и с тех пор стал с Катериной под ручку по деревне ходить. Старухи примолкли, однако повесит Катерина белье сушить, а его кто-то грязью либо дегтем обрызгает.