Слово

Столкнули Улыбу с кручи и окрестили вместе с людом другим. Он же все одно не угомонился; После крещения великий князь с дружинниками поехал на холм, где капище было, а Улыба за ним. Глядит, спешиваются дружинники и давай идолов топорами да мечами рубить. Порубили в щепки и запалили. Пробился Улыба к князю. Благо, что среди дружинников и люд простой был, новокрещеный, помогал идолище поганое сокрушать.

– Где мой дедушко? Где Дивей?!

Затрясло Владимира. Приказал он поймать холопа и плетьми драть, но увернулся Улыба, спрятался. А дружинники-то повалили Перуна-бога и топоры занесли над ним. Но тут великий князь десницу поднял: не рубить Перуна-бога! Несите его на Днепр!

Двенадцать дружинников взяли Перуна и понесли на реку. Холопий сын, крадучись, следом побег. Притаился в кустах, выглядывает, как бы поближе ко князю подойти. Ввергли Перуна в Днепр, дружинники в лодки сели и поплыли за идолом. Рассмеялся кто-то над рекой:

– И Перуна-бога окрестили!

– Хватит, постоял над нами!

– Христу сладчайшему – сла-а-ава-а-а… Выскочил Улыба из кустов и опять к князю.

– Где Дивей? Где дедушко мой?!

Обвял великий князь, заозирался с ужасом и давай лоб крестить. Улыба же не стал ждать, когда словят его дружинники да оруны новокрещеные, и порскнул с берега в Подол. Чужеземные попы да дружинники ходят толпою по городу, хоругви носят, дымом окуривают, словно и так мало дыму в тот день на Руси было. А еще песни поют – псалмы, песни неведомые на Руси, непривычные уху. Слушают их люди, кто-то подтянуть старается, но не поются чужие песни, не приемлет их душа русская. Заместо благости посуленной кручина одолевает, ровно это не Владимир с победой и добычей из похода вернулся, а степняки налетели и покорили Киев, одолели великого князя и угоняют теперь в полон всех людей русских.

И веревки на шее нет, а ровно связанные…

Молодой боярин Первуша в Корсуни так сабелькой наигрался, что в хоромах своих то и делал, что спал, бражничал да с веденицею30 тешился. Этим утром все дворовые люди и домочадцы на Днепре крещение принимали, он же все проспал в погребке под винной бочкой. А как проснулся, слышит – эко петь на Руси стали! Будто сроду не кормлены и не поены, будто глотки у певцов попересыхали.

– А-алилу-у-у-яя… – тянут как мертвого за ноги. Выкатил Первуша бочку вина, вышиб крышку и ковш поставил.

– Пейте, люди добрые! Пейте да пойте, абы душа вольным соколом взметнулась!

Попы стороною обойти хотели, но Первуша расставил руки да и остановил враз певцов.

– Экие вы чудные! – рассмеялся. – Видано ли, чтоб на Руси от вина морду воротили?

Сгрудились попы – нету хода – и машут руками, и гомонят чего-то. Боярин же ковш зачерпнул, сам отпил и сует попу, и плещет ему вином на золоченые одежды:

– Ну, пей же, пей!

– Изыди, сатана! – верещит поп, и люди, что за ним были, тоже блажат, словно безздравленнйки2, ногами топают. Народ со всех сторон сбегаться начал, стоят, рты разинули. Первуша знай свое:

– Коли вы народ веселить пошли, что же вина не алчете? Экие потешники на Руси нынче! Не веселье от вас, а молва, ровно от супостата. Я петь стану!

Хватил он ковш вина, вскинул голову, расправил русые кудри и запел. Да так, что на минуту стих люд кругом, и потешники в черных одеждах стихли, прислушались. Улыба хотел протолкаться сквозь народ-запрудила толпа амболку31– да в Подол, к Дивеевой хоромине бежать, но застрял среди люда, заслушался…

– Да Первуша-то некрещеный! – крикнул кто-то в толпе. – И креста на нем нету!

Вздрогнула толпа, и ропот возреял над головами. Обступили боярина чернецы и новокрещеные, орут, десницами машут. Поп же, которому Первуша вина подавал, взбагровел от буести.

– Язычник поганый! Сатана! Диавол! На костер сажать его, нехристя!

– На костер! – подхватили чернецы.

– Он Перуну-богу поклоняется!

– Креста на нем нету!

Первуша допел песню, глянул на раззявленные рты – засмеялся.

– Как же негу-то? Вот он крестик! И вынул из-под рубахи нательный крест. Толпа приутихла, новокрещеный люд заозирался.

– Отступник! – закричал поп яростнее. – Еретик! Гореть тебе в геенне огненной!

Монахи замахали руками, крестясь, и кое-кто в толпе тоже неумело, на других глядючи, перекрестился.

– Я в Корсуни не сгорел, а дома уж не сгорю! – засмеялся Первуша и снова запел. Народ же так запрудил улицу – ни пройти ни проехать попам, и уж со всех сторон напирает, сдавливает. Тут уж не до расправы с боярином-отступником, только бы выбраться. Тем временем Владимир со свитой нагрянул – расступился люд, затаил дыхание, замер. Боярин песню допел и лишь тогда великому князю поклонился, тряхнул головой.

– Славна ль песнь моя, княже?

– Славна, аки и воя ты славный, Первуша, – сказал Владимир. – Да ныне святые псалмы петь надобно, еже2 крещение приняли.

Засмеялся боярин, взмахнул рукой, словно бордунью.

– Вольный я, княже! И песни мои вольные! Слушай еще! – он взгромоздился на винную бочку и запел.

Попы же и чернецы затянули свое, эхом откликнулись новокрещеные, однако Первуша расправил грудь, и голос его слился с дымами, подпирающими небо.