Слово арата

Я быстро вскочил в свои маймаки [15]. Ведь Пежендей и Кангый могли раньше добежать до матери и раньше меня увидеть, что она принесла. Но маймаки с деревяшками были мне велики. Когда я побежал, они захлопали, как кожаные крылья у седла.

Я взобрался на холм. По тропинке у рощи бежал Черликпен. Из-за деревьев, опушенных снегом, вышли мать с сестрой Албанчи. Они что-то несли. Рядом с ними вертелись Пежендей и Кангый. Я закричал:

— Что несешь? Где достала?

Мать махнула рукой:

— Не ори! Несу хлеб. Будешь есть.

Пежендей, спотыкаясь и падая от восторга, кружился перед матерью и кричал еще громче:

— Где взяла так много?

— Не все ли тебе равно? Поджарю — будете есть.

Мать направилась к чуму. Мы шагали за нею. Немного не дойдя, она остановилась и села спиной к чуму. Она вытянула из-за голенища маймака длинную самодельную трубку и, наполнив ее смесью табачного нагара с наскобленной древесиной горного карагача, стала жадно сосать, выдыхая большие клубы дыма.

Албанчи принесла из чума корыто и, развязав мешок, отсыпала в него блестевшую красным загаром пшеницу.

Легко было в тот день. Весело было. В чаше шипело. У всех на зубах хрустела жареная пшеница.

Глава 8 Шаагай

Вечером Черликпен громким лаем оборвал наше веселье.

Мать сказала мне:

— Сходи посмотри.

Я выбежал. Подъехали три всадника. Первый, грузно покачиваясь в седле, широко разводя поводья и опуская их на шею коня, по привычке понукал его: «Чу-чу!» На нем была длинная, покрытая узорчатым шелком синяя шуба. У второго шуба была бурого цвета. На первом всаднике я увидел островерхую шапку, отороченную собольим мехом, с коричневой шишкой наверху. На втором шапка была из черного бархата, с голубой шишкой. Третьего всадника я не успел разглядеть: он уже соскочил и стоял позади лошади.

— Кто там? — спросила мать.

Я глухо ответил:

— Какие-то верховые.

— Горе нам! Беда! — прошептала мать.

Тем временем всадники привязали коней, подошли к чуму. Один из них крикнул:

— Проклятые! Кто там, в конуре? Уймите собаку!

Черликпена мы, по приказу старшей сестры, отвели к Мерген и привязали к лиственнице.

Мать выбежала из чума, опустилась перед приехавшими на колени и начала кланяться:

— Мир вам, мир вам!

Всадники не ответили. Будто никого не видя, они молча шагали к чуму. Шубы у них в густых складках, рукава, длиннее рук, болтались на ходу.

Мы, как ужи, заползли между жердей чума. Намазанные салом маймаки подошли к порогу. Еще миг — и они остановились подле нас. Приехавшие молчали, копили злобу, потом замахали руками:

— Мы вам дадим «мир», мы вам покажем «мир», подлые! Слушай нас, человечья падаль!

Один из вошедших показал на чашу с зерном:

— Чей хлеб жрете?

Мать пыталась ответить, но второй из приехавших ее перебил:

— Разве может быть у этих тварей хлеб? Ясно, ограбили Узун-Чоодура.

Первый подхватил:

— Признавайтесь, змеи, что вы украли хлеб!

Мы повернули к нему головы. Он кричал, оскалив зубы и разбрызгивая слюну.

Мать упала на колени.

— О нет, мои господа. Мы жарим пшеницу, которую нам дали в Сарыг-Сепе. Мы были у русских. Пилили дрова. Обещали им: «Опять скоро придем». Другой пшеницы мы не видели, — и мать поклонилась.

Я узнал старшего чиновника — это был Таш-Чалан. У него, как всегда, было опухшее лицо, красное, с бугорками вместо носа. Он первым уселся за очагом против входа в чум, скрестив ноги наподобие Будды.

Когда мать объяснила, откуда хлеб, Таш-Чалан подскочил к ней на корточках. Он был похож на жабу.

— А? Что? Гадкая черепаха! Если не ты украла, так кто же? Говори, змея! — заревел Таш-Чалан и хлестнул мать концом рукава по носу.

Мать упала. Я боялся смотреть, но мои глаза сами тянулись к ней. По ее лицу текла кровь. Таш-Чалан схватил меня за ухо:

— Говори: где мать достала хлеб?

Я надул щеки и ничего не сказал.

Чиновники стали бегать по чуму, разбрасывая все, что ни попадалось под ноги.

Таш-Чалан отдал приказ:

— Хорошенько ищите. Никуда они не могли спрятать. Если не найдете, ударьте несколько раз мать кнутом, она скажет.

К тому времени приехал на санях длиннобородый богач, которого чиновники звали Узун-Чоодур. Вместе с ним они обыскали все вокруг чума, но тоже ничего не нашли. Тогда они связали матери руки и поставили на колени лицом к чуму. Таш-Чалан сказал:

— Бейте!

Чиновник в бурой шубе наступил маймаком на связанные руки матери и придавил их к земле. Голову он прижал к своему колену и начал бить по щеке шаагаем [16].

Пока одни били мать, другие продолжали рыскать вокруг чума. Один из чиновников, бродивший у маленького навеса, похожего на сугроб, неистово прокричал что-то и замахал рукой. Все побежали туда. На козьей стайке — так назывался навес, под которым стояла наша коза, — лежала в мешке пшеница, укрытая снегом. Остроносый маленький чиновник, похожий на дятла, забрался на стойку и, сверкая глазами от удовольствия, тыкал прутом в снег вокруг мешка, видимо стараясь узнать, не зарыты ли здесь и другие богатства. Не найдя больше ничего, он передал находку Таш-Чалану, а тот сдал ее Узун-Чоодуру. Чиновники обращались к нему почтительно и подобострастно называли хозяином.