Слово арата

— Говорю тебе: нет никаких инструкций! — Нехотя он поднялся из-за стола, порылся в коричневом обшарпанном шкафу, вынул свернутую в трубку бумагу, растянул ее на столе. — Иди сюда! Вот, кроме этой формы, ничего нет. Получишь такую же. Кто пройдет чистку, — запишешь.

Тут же забыв о моем существовании, он продолжил поиски на халате невидимых пушинок.

— А что записывать? — я стал терять терпение.

Лицо у Сандыка побагровело. Ах, как же я, должно быть, докучал ему, отвлекая его от безделья. Он буквально цедил сквозь зубы:

— Вот здесь — фамилия члена партии. Например, Биче-оол. Понятно? Здесь — год вступления в партию. Ну, скажем, 1923…

С потолка на бумагу посыпался песок. Сандык старательно сдул его, дважды перевернул бумажный лист и чуть мягче продолжал:

— В следующей графе проставляется социальное положение… арат, лама, чиновник. Дальше указывается решение комиссии: «оставить в партии» или «исключить из партии». Затем — подпись того, кто прошел чистку. В конце расписываются председатель, секретарь и члены комиссии. Что тебе еще неясно?

— А как быть с неграмотными?

Мой собеседник был уже не в состоянии переносить мое присутствие.

— Отпечаток пальца! Поставить отпечаток пальца! — Он смотрел на меня, ожидая, что теперь-то уж я не спрошу его больше ни о чем.

Я не доставил ему этого удовольствия.

— Когда выезжать?

— Хоть сейчас! Многие уже выехали. В западные хошуны направляются три комиссии. В Улуг-Хем — министр Дармажаа, в Барун-Хемчик — министр Дондук… А в Чадан, — лицо его скривила ироническая улыбка, — тебя посылают. Как видишь, один ты — простой человек!

Мне захотелось зло оборвать его.

— Да, — говорю, — пока еще Дармажаа и Дондук министры. Но ведь и в центральном аппарате будет чистка!

Подействовало!

— О-о, я же пошутил… Если вам не долго собираться, поезжайте с министром Дармажаа. Вам с ним по пути. А он скоро выезжает…

Я вышел на улицу. Ничего себе, председатель центральной комиссии по чистке партии! Как это Сандык угодил на такой высокий пост? Ведь он был крупным чиновником в сумоне Чыргакы.

Едва я пришел домой, как у дверей затарахтела «черная быстрая».

Дажи закричал:

— Скорей, тарга! Засветло хотя бы до Шаган-Арыга добраться. А то на этом слепом коне далеко не уедешь!

Я вышел. Министры уже сидели в машине.

— Зачем меня таргой называешь, товарищ Дажи? Не надо. А ехать я готов. Здравствуйте, — поздоровался я с министрами и, перемахнув через борт, примостился на мешках.

— Поезжай, Дажи! — не ответив мне, приказал Дондук.

На нем был серый военный костюм. Справа — наган, слева — клинок, за спиной — винтовка. Вид устрашающий.

— Сейчас, сейчас, — засуетился Дажи. Соединил два проводка, нажал на педаль ногой, подергал рычаги. «Черная быстрая» подпрыгнула, застреляла, плюнула голубым дымком и кое-как тронулась.

— Как худой верблюд! — Дондук покосился на министра иностранных дел. — Довезет ли?

— Не сомневайтесь, — ответил шофер.

Колкое замечание Дондука задело владельца единственной машины.

— Я рассматриваю ваше замечание, как выражение недоверия к транспорту министерства иностранных дел. Считаю это ненормальным. — Дармажаа говорил с коротким сухим смешком, но внутренне совершенно серьезно.

Дондук не остался в долгу:

— Дело не в министерстве, а в том, кто ведает хозяйством. Как говорится, дурак ненавидит правдолюбца, а злая собака — человека с палкой. — Он достал трубку и, ломая спички, стал прикуривать.

— Не понимаю, к чему и к кому подходит эта поговорка, — Дармажаа тоже схватился за кисет.

— К любому министру, если хотите, — отрезал Дондук. — А то еще говорят: не выдавай клячу за скакуна!

— Удивительно, почему люди, имеющие серебряное седло и узду, ездят на бычьих седлах?

— Ладно, — примирительно сказал Дондук. — Сев на коня, не охаивай его, выпив араки, не выказывай характер.

Перепалка министров прекратилась. Оба попыхивали трубками. «Черная быстрая» мчалась без остановки, и Дажи, довольный, крутил баранку, глядя на дорогу.

* * *

Не сосчитать, сколько юрт от Кызыла до Чадана. Должно быть, не одна тысяча. Они, как рассыпанные зерна, — то тут, то там, на всем пути. И все порознь. В аалах по две-три юрты, не больше. Ни одного поселка. Ни одного, хоть плохонького, дома.

Кочует моя Тува…

Над нами пролетел орел, держа в когтях не то зайца, не то ягненка. Едва он скрылся, как в небе закружила стая диких гусей и, облюбовав место на пашне Баян-Кола, опустилась на землю.

Смеркалось.

Мы приближались к высокой островерхой горе, похожей на громадного медведя, стоящего на задних лапах над Улуг-Хемом. Ее так и назвали, эту гору, — Хайыракан, то есть Медведь.

У подножья горы Дажи остановил машину.

— Что случилось? — недовольно спросил Дармажаа и, подмигнув Дондуку, дескать, шучу, поддел шофера: — Машина закашляла или сам заболел?

Дондук захохотал.

— Бензин надо залить. И темно становится… — стал оправдываться Дажи.

Он выпрыгнул на дорогу. Вылезли из машины и пассажиры — размяться, отдохнуть от шума и тряски.

Министры отошли в сторону.

— Куда же ты завез нас, дорогой друг? — миролюбиво спросил Дондук. — Тут поблизости, я думаю, ни одного порядочного тувинца не найдешь.