Слово и дело

— Деретесь-то вы, а судить я должна. Про меня и без того газеты аглицкие пишут, будто все десять лет в крови купаюсь…

Бирон отстегнул от пояса пряжку с золотым ключом:

— Тогда… забирай! Ключ более не нужен мне.

— В уме ли ты! — возмутилась императрица.

— Да. Я возвращаю ключ своего обер-камергерства.

Ну, это уж слишком…

— Ах, так? — возмутилась императрица. — Может, заодно с ключом ты и корону герцогскую на стол мне свалишь? Ведь, если б не я, тебе ее не нашивать бы!

Но короны он не свалил. Бирон заговорил официально:

— Ваше императорское величество, всегда был счастлив угодить вам по службе, но сейчас не могу. В вашей воле избрать, кого вам желательней при себе оставить — меня или Волынского?

— Да что он сделал вам, Волынский этот?

— Не мне, а вам! Он оскорбил ваше величество. В записках злоречиво указывал, что престол ваш окружен проходимцами и ворами. А кто стоит близ вас?

Я… Остерман… Левенвольде… Корфы… Кейзерлинги… Менгдены… Разве мы плохо служим престолу?

Анна Иоанновна пихнула, челобитную под подушку:

— Не хочу читать! Ежели и Волынского на живодерню за Неву отправить, так что обо мне опять газеты в Европах отпишут? Чай, не простого мужика давить надо — персону!

— А я разве уже не персона? — спрашивал Бирон. — Или никого давить нельзя, только меня можно?

— Уймись! Тебя никто и пальцем еще не тронул.

— Послы иноземные иначе отписывают ко дворам своим. Волынский позволил себе избить Тредиаковского в моих покоях. Под моей крышей! Под моим гербом! И этим он нанес оскорбление моему герцогскому дому. Косвенно оскорбление и вам нанесено.

— Мало ли где на Руси людей треплют, — отвечала Анна Иоанновна рассеянно.

— В каждой избушке свои игрушки…

Они расстались, не договорясь. Был зван Остерман:

— Андрей Иваныч, а что ты о Волынском скажешь?

Остерман знал, что надо говорить о Волынском:

— Я к нему всегда по-хорошему, неизменно ласково. А он на меня рыком звериным, даже кулаком замахивался… Уж и не ведаю, — прослезился Остерман, — за что его немилость ко мне? Я к нему душевно, как к брату. Отговаривал не горячиться в делах государственных, послушать мнение людей опытных… А ведь Волынский еще молодой человек, при ином характере мог бы стать и полезнее!

Смущает меня обращение его с чернокнижием… слухи тут разные ходят… Уж и не знаю — верить ли? Да и как не поверить?

Волынский приехал в Кабинет. Эйхлер выносил дела.

— Ну, как? — спросил Волынский, за ширмы глянув.

За ширмами никто не прятался. Иогашка шепнул:

— Не сомневайся, Петрович. Малость перетерпи, все перемелется, и мука будет. Ея величество дело твое при себе держит. Как всегда, под подушку сунула, как неугодное ей… Вынуть?

— Не надо. Еще попадешься. Пускай читает…

Вошел Жан де ла Суда с делами иностранными, нес под локтем парусиновый портфель по интригам шведского королевства.

— Ванька, — сказал ему Волынский, остро глядя, — а что ты в утешение мое скажешь? Что у Остермана колдуют?

— Все волнуются, что ты в проекте начертал. А пуще всего шум идет от твоих записок, кои ты, Петрович, в назидание царице подавал… о подлецах, ее окружающих!

Иогашка Эйхлер направился в секретную экспедицию, комнаты которой были рядом с Кабинетом.

— Жаль, — сказал на прощание, — что мы не отговорили тебя, Петрович, подавать записки эти. Ох, как от них бесятся!

— Один только человек советовал мне записок не подавать. Да и тот раб мой верный — Кубанец. Выходит, что раб-то умнее господ оказался… Ну, не беда!

Мы еще не свалились…

***

Коты за разумность свою и чистоплотность похвальную издавна на Руси особым почтением пользовались. Цари московские так их жаловали, что заезжие живописцы даже портреты с котов царских писали. Теперь смотрят они на нас, сытые усачи, с гравюр старинных — из глубины веков. Бывало, что коты и гнев монарший вызывали, ежели тащили со стола хозяина снедь царскую. Уловленные на месте преступления, осуждались коты на смертную казнь через повешение. Но в миг последний, уже под виселицей стоя, узнавали коты-герои милость царскую. Казнь заменялась котам пожизненной ссылкой. И, горько мяуча, уезжали коты под конвоем стрельцов в глухие деревни. А там они очень скоро забывали блеск и тщету мира придворного, заводили драки с соперниками в делах амурных, и вообще жили… Со времен давних всех котов на Руси привыкли называть Василиями или — именито! — Васильичами.

Коли вельможа кота заводил, он его посильно ублажал. Оттого-то по дворам Петербурга ходили особые мужики, которых называли кошатниками. Они промысел верный имели, тортуя для котов сырую печенку. О приближении кошатников узнавали заранее, ибо мужики эти на улицах громко мяукали. Печень же на потребу котов барских шла непременно сырая, свежайшая, обязательно бычья.

— Мяу-у… мяу! Мрррр… мяу-у, — разносилось по утрам под окнами. — Купите для Васеньки… А вот печенка для Васильича! Мррр… мрррр… мяу! Не обидьте своего Васеньку…