Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку

– Ты един у меня, – сыну сказал. – Вся надежда и гордость! Даст бог, время лихое кончится, и тебе не придется, как тятеньке твоему, спину гнуть низко… Ну ладно, песни споем!

По пристрастию к Польше, которую Волынский любил давней любовью, он детей своих польским песням обучал:

Была бабуся роду богатего,
Мяла козенка борзо рогатего.
Ай, тен козенок был барзо тлусты,
Дьял бабусенце тысонц глов капусты.
Эдце, эдце, пийце, мое миле госце,
А за моего козелька пана бога просце…

Пел он с детьми, а из головы не шел разговор с Голицыным – разговор опасный, за который можно и на плаху лечь. Да не такие они с Голицыным люди, чтобы по углам жаться… Немного полегчало Артемию Петровичу, когда гость явился – Петр Михайлович Еропкин. Сразу камзол велел чистить, известью пачканный – архитектор прямо со стройки пришел (дом Волынскому возводил на Дмитровке).

– Теперь заживу, – радовался Волынский. – Повоевал досыта, по степям да горам хаживал. И губернатором был, и дипломатом бывать приходилось. От служб этих разных взмок! Спасибо туркам: даже в тюрьме своей посидеть дали. А что может быть гаже узилища в Константинополе? Ай-ай, чего не было! Теперь – хватит… Заживу домком. Жену приищу с лица не корявую, чтобы услаждение иметь охотное. А книги ныне в сундуках держать не стану. От этого скука бывает. Книги должно открыто содержать – в шкафах…

К вечеру пошли косяком – гость за гостем. Андрей Хрущов – интендант и горного дела мастер. Джон Белль де Антермони – доктор, вместе с Волынским всю Персию исколесивший, даже в Китай ездивший; привел Белль молодого врачевателя – Ваню Поганкина, из людей происхождения простого. Стали говорить, не чинясь. По себе гордый боярин, Артемий Петрович умел и ласковым быть. Он Ваню Поганкина потчевал от души, говорил так:

– Я человек карьерный, служивый. И тебе – хошь? – карьер сделаю. Ты вот естество человечье вызнал. А лошадиное – ведомо ли тебе? А ведь зверь всякой, как и человек, лечиться желает. Хочу завесть на Москве аптеку лошадиную. Да лазареты конские…

Легкой поступью в кафтане голубом, обшитом позументом и кружевом, вошел смуглый калмык – Василий Кубанец, и к уху господина своего приник доверительно.

– Не шепчи, – сказал ему Волынский. – Говори смело!

– И взяли уже, – заговорил Кубанец, с умом стол оглядывая, – типографщика славного Авраамова и живописных мастеров Никитиных, о коих Москва особливо жалеет. Памфлеты же, кои писали они противу власти духовной, ныне относят к тому же злодейству, что и «кондиции»! А в доме у Покрова на Тверской вой по ночам слышен: заперли жен и детей мастеров живописных, кормить их некому, из-под стражи не выпущают…

Кубанец вышел, а Джон Белль сказал Волынскому:

– Слишком знающ у вас раб ближний. Такие люди опасны для господ своих. К чему ваша доверенность к рабу?

– Крепок господин в рабе, и раб крепок в господине, – продуманно отвечал Волынский. – Мой Базиль – не чета прочей дворне. Мне иной час душу отвесть не с кем: вот с ним и беседую… Что головы повесили? Не бойтесь в доме моем дерзать открыто. У меня доводчиков нету. Весь я тут перед вами, страдающий сын отечества…

Еропкина в этот раз он у себя ночевать оставил.

– Ты мне нужен, – сказал. – Послушай меня… Людишек я презираю, каждого по отдельности. А вот народ, верь мне, люблю! Я патриот славный – не хуже Дмитрия Голицына буду. А людишек топтал и топтать стану далее. Коли молчат они… Не пикнут! Достичь же вершин пирамид фараонских могут лишь орлы или гады ползучие. И вот я, где ястребом, где ужом, но высот горних в государстве нашем достигну…

– И по костям людским пойдешь? – спросил Еропкин.

– Пойду, – честно отвечал Волынский, не дрогнув. – Потому что задумал я дело великое: надобно отечество спасти от скверны худой… А – как спасти? Ты знаешь?

– Нет, – отрекся Еропкин.

– А-а, и никто не знает. И взятые ныне за памфлетописание живописцы Никитины и типографщик Авраамов – тоже не знают. У меня другой путь… Гадом или коршуном, но достигну я высот небывалых. И вот оттуда, с вершины пирамиды российской, всех Остерманов и Биренов я спихну!

– Спихнешь, – кивнул Еропкин. – И сам сверху сядешь?

Но Волынский думу тайную при себе утаил.

– Спокойной ночи, архитект, – сказал и на свечу дунул…

Среди ночи Артемия Петровича разбудили. Да столь дерзко, что Волынский руку под подушки сунул, где пистоли у него лежали. Но то был гонец государев – весь грязью дорожной заляпан.

– Велено графом Салтыковым, – сказал, – лошадей из Комиссии отпустить самых добрых. Ехать мне в Тулу!

– А что там… в Туле-то? – зевнул Волынский.

– Воевода тамошний белого кречета видел. И ея величество, государыня наша, приказала ехать и того кречета имать скорее.

– Ну-ну, – сказал Волынский. – Имай, имай…

* * *

– Имай яво… имай!