Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку

Дикая умерла, вином опившись. Анна Иоанновна плакала:

– Сиротинка я горькая, одна осталась на белом свете, любой теперича меня обидеть может… Ирод проклятый Блументрост погубил последнюю сестричку мою. Андрей Иваныч, рви его… Допроси, почто он рецепт худо писал?

Когда закопали Дикую в Александро-Невской лавре, а одежды придворных снова сделались палевыми, голубыми и розовыми, тогда Бирен завел с царицей речь о делах академических, о пристрастии Кейзерлинга к наукам.

Кейзерлинг воссел в кресле президента и сказал:

– Господин Шумахер! Отовсюду слышны вопли мужей ученых, кои обвиняют вас в самоуправстве тираническом… Так ли это?

– В мире научном, – отвечал Шумахер, низко кланяясь, – это обычная картина, барон. Вы пробудете в Академии три дня, и вокруг вашего кресла тоже залетают осы, жалящие нещадно…

Трах! – брызнули стекла, и в кабинет президента влетела первая ракета с Невы. Начинался очередной пожар, Шумахер героически руководил его тушением… Неподалеку от Академии размещался фейерверочный «театрум», и оттуда время от времени, потехи ради, запускали огненные ракеты, швермеры и мордшломвы… И никакими силами нельзя было убедить Анну Иоанновну, чтобы «театрум» этот из-под бока Академии убрали.

– Забаву-то, – говорила она, – должна я иметь или нет? Или уж вы меня совсем в монашенки записали?..

Таковы были дела придворные, дела столичные, когда русская армия дружно топала в сторону Польши, и солдаты еще не знали, сколь далеко идти им… Очень далеко уйдут солдаты: кровь русская прольется на виноградниках Рейна, в бою с французами, за дела венские, дела германские, дела конъюнктур Остермановых.

* * *

Из кареты перед дворцом вышел молодой человек в длинном черном плаще. Решительно (будто он не раз уже бывал здесь) стал подниматься по лестницам. Не было женщины, которая бы не смутилась при виде его – столь красив был этот молодой мужчина. Черный плащ тащился за ним по ступеням, словно змеиный хвост. Это был граф Мориц Линар, прибывший из Дрездена в Петербург…

И вот он – перед Биреном:

– Сиятельнейший граф, имею разговор для вас важный.

– Прошу, – учтиво поклонился Бирен и побледнел…

В полутемной комнате, наедине с Биреном, Мориц Линар долго стоял молча. Молчал и граф Бирен, предчувствуя нечто.

– Начнем?

– Я думаю, – ответил Бирен, – нам здесь не помешают…

– Отлично, граф. Имею честь довести до вас волю моего покойного короля и курфюрста Саксонского – Августа Второго.

И отрубил – в лицо Бирену, которого даже зашатало:

– Двести миллионов талеров и корона герцогов курляндских – все это отдается вам, но… – И заключил уже спокойно: – За это, граф, вы поможете сейчас курфюрсту Саксонскому Августу Третьему утвердить за собой престол Ягеллонов в Кракове.

Лицо Бирена заливал пот, он бормотал:

– Двести миллионов… и корона герцога… О боже!

– Я жду ответа, – сказал Линар, взмахнув шляпой.

Бирен выпрямился, глаза его были почти безумны.

– В чем дело? – прошептал он, озираясь. – Разве вы не слышите? В полках русских уже стучат поход барабаны и давно поют воинственные флейты… Я помогу вам. Чем могу.

Глава третья

Волынский на Москве широко зажил: дом новый – полная чаша, веселись душа! И ничего теперь не боялся: от недругов отдарился. Кому – лошадь, кому – шубу знатную. А чтобы на будущее себя перед двором обезопасить, Андрей Петрович имел «бабу волосатую». Женщина эта была казусом природы: имела усы и бороду. По всем же другим статьям – полу была прекрасного. Зная, как охоча Анна Иоанновна до всяких уродств, Волынский эту «бабу волосатую» до времени берег, никому не показывал. Соображал так: «Коли в карьере моей что-либо хрустнет, тогда я бабой этой всем рты заткну!»

Сидел Волынский в библиотеке и монеты, из стран восточных вывезенные, перебирал лениво. Выделил чекан – для дарения Бирену.

– А… Миниху? – спросил Кубанец. – Тоже пошлете?

– Миниху – кукиш, – отвечал Волынский. – Ныне я, Базиль, и сам в силу вошел, мне ли Миниха задабривать? Гляди, как бы Миниху не пришлось передо мной гнуться?

Далеко залетал Волынский в мыслях своих. «Хорошо бы, – мыслил, – куранты временные в Европе издавать обо всех делах русских. Вроде газеты! Да чтобы на языках разных мерзости двора нашего описывать. И дегтю не жалеть – мазать так мазать! По всей сволочи придворной, по всем патронам моим. Да и… Анну – тем же цветом, в навозе бы ее вывалять. Чтоб предстали пред лицом Европы во всей скверне своей… Эх, мысли мои! Вы – как кони: нет на вас удержу!»

Стол в доме Волынского всегда на сто кувертов накрывали. И гостей не звали – сами придут охотно. Как раз экспедиция Беринга через Москву проезжала, офицеров немало явилось пировать в доме открытом… От гостей в палатах обеденных было не протолкнуться, чадно от свеч. Волынский в соседние покои от пира уклонился, чтобы в месте «утишном», пояс ослабив, вздремнуть на кушетках. Но один из гостей следом за ним двинулся; Волынский его не знал, лицом смугл, носат, брови густые, а глаза сияют…

– Свет идет с востока, брат, – сказал незнакомец. – А мясо уже сошло с костей… – И пальцем крутил возле пуговицы.