Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты»

А в числе гостей были ямщики, привезенные из Тверской провинции. Всю жизнь на козлах сидя, лошадям насвистывая, они в свисте такое мастерство являли, что из ямщиков этих был особый хор образован, который «весной» назывался. Тредиаковский сказал «свищи, весна!», и мужики поняли так, что настало время их выступления. Начали они тут такое выделывать, будто и впрямь весна началась. Под сводами манежа запели соловушки, застрекотали щеглы, зазвенели малиновки и жаворонки, гулко перекликались кукушки в лесу душистом… Весна, весна!

Анна Иоанновна опять похлопала:

— Распотешили! Вот славно-то…

Слез поэта не видать под маскою шута; он читал дальше:

Спрягся ханский сын Квасник, Буженинова ханка.
Кому то не видно, кажет их осанка.
О, пара!
О, нестара!
Не жить они станут, а зоблить сахар,
А как он устанет, то другой будет пахарь.
Ей двоих иметь диковинки нету —
Знала она и десятерых для привету…

Закончив стихи, Василий Кириллович думал, что теперь его песня спета — можно домой идти. Но секретари Волынского обступили его на выходе и снова под караул отвели.

— Отпустите вы меня, — взмолился он.

— Того нельзя. От кабинет-министра велено тебя под замком содержать, а завтра еще разговор будет… Особый!

Брякнули запоры. Ушли. Краски маскарада погасали во мраке темницы, было слышно, как потрескивают от мороза жгучего стены караульни. Вспомнил он себя молодым. Пешком, пешком… до самого Парижа дошел! Юность кончилась… Он плакал.

* * *

В восемь часов вечера Шетарди получил от двора приглашение в манеж. Желая наказать императрицу за невнимание к послу Франции, маркиз приехать в манеж отказался. Было уже темно, по трубам от крепости качали нефть для иллюминации. Молодых снова усадили на слона, отвезли их в Ледяной дом. На льду Невы, приветствуя живого собрата, раздался рев слона ледяного, внутри которого музыканты сидели, на трубах играя. Из хобота слона рвался к нему фонтан горящий. По бокам от дома стояли пирамиды ледяные с фонарями. Народ толпился возле, потому что в пирамидах были выставлены «смешные картины» (не всегда пристойные, в духе брачных эпиталам Катулла). Молодых со слона ссадили, повели их в баню сначала, где они парились. Потом их в Ледяной дом пустили. Двери налево из передней обнажали убранство спальни. Над туалетом зеркала висели, и лежали тут часики карманные, изо льда сделанные. По соседству со спальней была комната для отдохновения после утех брачных. Перед ледяными диванами высился стол ледяной, на котором посуда изо льда (блюда, стаканы, графины и рюмки).

Все это было разукрашено в разные цвета — очень красиво!..

Михаил Алексеевич сказал новобрачной:

— Спасибо государыне на свадьбе. Все уже осмотрели, подарки получили, едем домой, Авдотьюшка, а то зуб на зуб не попадает!

Из Ледяного дома их часовые не выпустили:

— Вы куда навострились? От государыни императрицы велено вам всю ночку здесь провести… Ступай и ложись!

За ледяными стенами страшно кричал ледяной слон, выпуская нефть из хобота на двадцать четыре фута кверху. Дельфиньи пасти тоже полыхали нефтью, как геенна огненная. Салютовали молодым ледяные пушки, бросая вокруг ядра ледяные с треском ужасным… Дьякону из причта церкви Святой Троицы, который ради потехи с Выборгской стороны приволокся, башку с плеч таким ядром начисто сковырнуло… Вот и потешился!

— До восьми утра… ни-ни! — сказала Анна Иоанновна. — Коли противиться станут, уложить их в постель насильно.

Старика со старухой раздели. На голову Бужениновой водрузили чепец ночной изо льда, кружева в котором заменял жесткий иней. На ноги Голицына приладили колодки ледяных туфель. На ледяные простыни уложили новобрачных — под ледяные одеяла… А в пирамидах всю ночь вращались подвижные доски смешных картин…

Катулл, где ты, нескромный певец восторгов первой ночи?

В восемь утра молодых вынесли — закоченевших.

Этой ночи — первой их ночи! — было им никогда не забыть. В согласии любовном калмычка Авдотья породила князю двух сыновей, которые род и продолжили…

Конец этой свадьбы оказался совсем не дурацким, и потомство князя Голицына было людьми здравыми, активными, мужественными!

* * *

Тредиаковский провел эту ночь на соломе. Утром поэта вывели из заточения, но пшату не вернули. Повезли на дом к кабинет-министру. Василий Кириллович снова Волынского узрел.

— Ну? Теперь-то понял, каково противу меня писать?

— Да не писал я на вашу милость. Своих забот немало…

— Ты не завирайся. Князь Куракин читал при всех в дому герцога стихи твои о самохвальстве моей персоны.

— То не про вас! — клялся Тредиаковский. — Осуждая самохвальство и себялюбие в эпиграмме, я личностей не касался, а лить желал порок в людской породе исправить.

Волынский обругал его и сказал:

— Расстаться с тобой не хочу, прежде еще не побив!