Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты»

Бирон желал погубить Волынского и торжествовал, губя его. Но Остерман в интриге своей был тоньше кончика иглы. Ведь, уничтожая Волынского, герцог невольно поднимал Остермана, который — с гибелью Волынского — заодно ослаблял и самого Бирона! При всем этом погубителем Волынского будет считаться Бирон, Остерман же укрылся в тени — незаметный и тишайший, как мудрый паук в грязном углу кладовки… Такие сложнейшие комбинации может проделывать лишь очень опытный авантюрист!

И ни разу Остерман не прогневался. Никогда даже голоса не повысил. Добренький, тихонький, ласковый, вот-вот помереть готовый, он при дворе даже слезу пускал по Волынскому.

— Человек был карьерный, а сам все погубил… Жаль! Мог бы с честью государыне нашей услужить…

Ослепленный яростью к Волынскому, герцог уже не сознавал, что проливает целую Ниагару на мельницу, работающую в пользу Остермана… 19 апреля Бирон встретился с императрицей:

— Анхен, ты прочла мою челобитную?

— Нет.

— Я так и думал: Волынский тебе дороже меня.

— Друг мой, да нет никого ближе тебя и роднее…

— Это все слова. Но если раньше я просил суда над Волынским, то теперь прошу казни… Вот, выбирай!

Он положил перед ней две бумаги.

Это были черновики указов государственных о казни.

В первом указе перечислялись все вины Волынского — со слов Бирона! — и Волынский присуждался к смерти.

Во втором указе перечислялись все вины Бирона — со слов Волынского! — и Бирон присуждался к смерти…

— Дело за топором, — сказал герцог. — В воле вашего величества подписать любой из этих указов. Я уже говорил вам в прошлое свидание, что… я или Волынский!

Шлейф плаща герцога, словно хвост змеи, вильнул в дверях и скрылся за ними. Послышался шаг Бирона — шаг четкий, мужественный, удаляющийся от нее. Анна Иоанновна растерялась:

— Воротите его! Скороходы, бегите за ним…

Разбрызгивая лужи весенние, скороходы нагнали герцога.

Бирон вернулся и рухнул перед Анной на колени:

— Я, наверное, не прав. Но я собрался уехать.

— Куда? Опять в Мигаву?

— Нет. Дальше — в Силезию…

Бирон упал головой в колени царицы. Умри сейчас она — и надо ждать перемен. Волынский может взлететь еще выше, а тогда голова герцога первой покатится с эшафота. Потому-то Волынского надо уничтожить как можно скорее. Пока имератрица еще жива!..

Рука Остермана, хилая и немощная, направляла руку герцога. А рука Бирона, грубая и волосатая, двигала к чернильнице с пером пухлую руку Анны Иоанновны…

— Гей, гей, гей! Волынского — за Неву, в крепость!

Но по Неве поплыли, грохоча и сталкиваясь, громадные льдины. Временно Волынского и прочих поместили в крепости Адмиралтейской, где пытошных застенков не было. Ждали, когда пройдет лед, чтобы везти их за Неву… Именно там жили мастера пытошного дела.

* * *

Ванька Топильский сообщил радостно:

— Опять бумажки попросил. Я ему свечку и чернила в камеру велел подать…

Пишет! Еще как пишет-то!

Кубанец писал, каждый донос начиная словами: «Еще вспамятовал и всеподданнейше доношу…» По столице ездили черные возки, арестовывая людей. Дело Волынского и его конфидентов отобрали от судей Комиссии и передали его в Тайную канцелярию.

Ванька Неплюев приставал к Ушакову:

— Андрей Иваныч, не дай тебя покинуть, родимый. Очень уж мне по вкусу пришлось дело следственное. Позволь, и я для тебя в деле Волынского добровольным усердником стану…

Ушаков «усердника» этого строго предупредил:

— Дело нелегкое! Предстоит и при пытках иметь присутствие. Иногда кровища тут… кал из людей выходит… вонища… вопли… пламя из горнов пышет…

Выдержишь ли, Иван Иваныч?

На все готов «усердник», лишь бы Остерману услужить! Стали они трудиться на пару. Два Ивановича тащили под топор разных там Петровичей, Михайловичей и Федоровичей… Трижды прав юродивый Тимофей Архипыч — таким людям хлеба не надобно!

А из отдаления древности звучало: «Дин-дон… дин-дон… царь Иван Василич!»

Приплелся во дворец старый, опытный шут Иван Балакирев. Было в жизни шута всякое, и устал он от жизни беспокойной. Балакирев уже побывал в зубах Тайной канцелярии, на одном лишь юморе из-под кнута палачей выскакивал. Но теперь… хватит!

— Матушка, — стал он просить императрицу, — деревеньки мои захудалы больно, отпусти ты меня родину повидать.

— Уедешь, а кто меня потешать станет?

— Матушка, да я еще веселее вернусь обратно…

Она его отпустила.

— До деревень и — обратно! — наказала.

Балакирев спешно узлы увязал, сундуки набил, погрузил добро на телегу.

Уселся рядом с мизерной женой и взмахнул кнутовищем над лошадьми. Это было бегство. Балакирев даже дом в Петербурге бросил. Он понимал, что с делом Волынского заплачет по топору и его шея… Умный человек, он скрылся навсегда в глуши провинции. С этой весны 1740 года о Балакиреве — ни слуху ни духу.

Больше в столице его никогда не видели. Даже год кончины шута остался для истории неизвестен.