Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты»

— Не сметь! Книги да бумаги — гиштории принадлежат. Даже не помышляй: пусть я погибну, но книги останутся… Книга — не человек: ее за одну ночь не состряпаешь, это человека можно губить, а книгу беречь надобно!

От первого на свете Бисмарка (который был портняжкою в Штендале) и до последнего все были скроены и пошиты одной иглой на один манер. Буяны и хамы, бесцеремонные и грубые. Сожрать гору мяса, как следует напиться, убивать зверье и людей без разбору — вот это они всегда умели… Таков же был и Лудольф фон Бисмарк, по воле случая заброшенный в Россию, где стал он свояком всесильного графа Бирена. Теперь, сидя в Петербурге, герой этот порыкивал на прусского короля своего:

— Дурак! Гогенцоллерны не умеют ценить Бисмарков…

Женитьба на сестре горбатой Биренши предопределила прекрасное будущее Бисмарка. Разноцветные паркеты в покоях на Миллионной — будто ковры; а потолки — зеркальные, в коих отраженье люстр чудесно по вечерам. В садках висячих, среди деревьев сада зимнего, плавали живые рыбы и каракатицы. Награжденный после Польской кампании орденом Орла Белого, посиживал Бисмарк в доме своем, и если бы сейчас ему попался на глаза король его, то Бисмарк наплевал бы на этого Гогенцоллерна. Что значит кайзер-зольдат со своими жалкими пфеннигами и кружками пива в сравнении с величием двора петербургского?..

Без стука, как свой человек, явился граф Бирен.

— А он… умер, — сообщил граф с обаятельной улыбкой. Бисмарк даже подскочил:

— Курляндский герцог? Фердинанд? Какое счастье…

— Нет, — возразил Бирен, — умер всего лишь вице-губернатор лифляндский, некто фон Гохмут. Бисмарк сразу остыл, в безразличии:

— А мне-то что за дело до него?

— Тебя, свояк, прошу я заступить его место. Фельдмаршал Ласси, генерал-губернатор краев балтийских, занят с войсками на войне… Хозяином в Риге станешь ты!

— Что делать мне прикажешь, граф?

Бирен любовно тронул Бисмарка за жилистое, как у беговой лошади, колено, обтянутое нежно-голубым атласом.

— Пора бы догадаться, — сказал, — что короны на земле не валяются. И если свалится она с головы тупого Фердинанда Кетлера, ты ловко для меня ее подхватывай… А что еще? От Риги до Митавы всего часа четыре скачки бешеным аллюром. Следи за настроениями в дворянстве. Есть в Курляндии барон фон дер Ховен, владения которого в Вюрцау. Он враг мой давний, его ты сразу обезвредь.

Ну что толкую я тебе? — засмеялся Бирен. — Чего не скажешь ты, то за тебя расскажут пушки русские… Ты понял, друг?

— Ясно.

— Поезжай. А помогать тебе в подхватывании короны будет из Европы Кейзерлинг — он всегда был самым умным на Митаве!

Потсдам маршировал с утра до ночи, но Европа на эти мунстры прусские обращала тогда мало внимания. После графа Ягужинского послом в Берлин направили фон Браккеля, пособника графа Бирена… Был обычный плац-парад, король Фридрих Вильгельм принимал его сегодня вместе с сыном — кронпринцем Фридрихом, и под конец мунстрования он подозвал фон Браккеля:

— Петербург может спорить со мной. Я уже стар и не смогу ответить. Но… бойтесь моего Фрица! — и показал на сына. Парад закончился, кайзер-зольдат крикнул:

— Постарались, молодцы! Всем по кружке доброго пива!

Садясь в карету, король вдруг пожалел о таком ужасном мотовстве и приказ свой переменил:

— На двух парней — по одной кружке пива… Поехали!

На опустевшем плацу остался кронпринц. Маленький, шустрый, с быстрым взглядом, пронизывающим вся и всех. Под раскатами барабанного боя уходил в казармы полк Маркграфский, впереди шагал офицер — Адкивиад, телом смуглый, как мулат, и красивый.

— Манштейн! — позвал его кронпринц. — Сегодня вечером прошу прибыть ко мне. Не удивляйтесь, но я зову вас на частную квартиру, где я живу в тепле, как частное лицо, вдали от королевской стужи…

Вечером они секретно встретились.

— Итак, — сказал кронпринц Манштейну, — вы рождены в России, ваши поместья в Лифляндии, где ныне проживает ваша матушка фон Дитмар, вы учились в Нарвской шулле, русский язык знаете, как немецкий… Думаю, что этого достаточно.

— Ваше высочество, — обомлел Манштейн, — откуда вам известно все о скромнейшем офицере полка прусского маркграфа Карла? Я изумлен…

— А как вы относитесь к русским? — последовал вопрос.

— Мой отец служил Петру Первому, был комендантом в цитадели Ревеля, и я, рожденный в пределах русских, не имел повода относиться к народу русскому скверно. Скорее, отношусь хорошо!

— Согласен с этим, — отвечал Фридрих. — Я тоже хорошо отношусь к русским медведям, хотя… — Кронпринц поднял руку, кладя ее на плечо великана. — Сейчас, когда вдруг заболел герцог Курляндский, всюду только и слышишь: Митава… Бирен-граф… корона древняя… Кетлеры… Все это чушь! Я не король еще, но королем я буду и уверен, что Пруссии с Россией воевать придется. А посему, любезный мой Манштейн, прошу ответить честно…

— Я честный человек, кронпринц!

— А нужен честный офицер, который бы уже заранее давал отчеты о русской армии. Вплоть до деталей самых пустяковых.

— Мне, дворянину, — отвечал Манштейн, потупясь, — не подобает заниматься шпионажем. Этот промысел слишком унизителен.