Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты

– Матушка! Смотри, что мы нашли в дому Волынского…

Анна Иоанновна глянула и схватилась за сердце:

– Ах он… супостат такой! Пригрела я змия…

Десять лет прошло с той поры, как она в Кремле московском кондиции разодрала. Одним решительным жестом добыла тогда для себя власть самодержавную. Теперь же Ушаков снова тряс перед нею те самые кондиции, что должны ее власть ограничить.

– Слышала я, – сказала императрица, – что весел был сегодня Волынский в суде. Видать, на милость мою надеется. Но я таким кондициям не потатчица… Кто еще писал с ним проекты?

Ушаков вернулся в крепость. Увы, «Проект» был сожжен.

При обыске сыщики обнаружили только черновики к нему.

Велел доставить из заточения Кубанца.

– Сулил я тебе свободу от рабства и сто рубликов обещал. А теперь, – сказал Ушаков, – вижу из дела, что свободы тебе не видать. И не сто рублей, а сотню плетей от меня получишь.

Кубанец посерел лицом, глаза его забегали:

– Сущую правду показал на господина своего.

– Нам одного господина мало! Садись и пиши…

– Что прикажете?

– В с е, что помнишь, пиши мне…

Ваньке Топильскому инквизитор сказал:

– Соймонова с Мусиным-Пушкиным брать пока не след. Сейчас ты с солдатами поезжай и хватай Хрущова с Еропкиным. Кстати, воспомянул я, что шут Балакирев плетет тут разное… Видать, мало мы его драли. Навести-ка его да припугни кнутом хорошим!

Хрущов на допросах держался спокойно. Ушаков от Кубанца уже знал, что инженер целые куски от себя в «Проект» Волынского вписывал. Но сейчас это отрицал.

– Собирались, верно, – признавал он. – Так не звери же мы? Чай, люди. А людская порода сборища обожает. Было у нас времяпровождение весьма приятное и открытое. В бириби играли, о деревенских нуждах грустили… Да мало ли еще что?

– Ну, ладно, – ответил ему Ушаков. – Ты теперь не стремись домой скорее попасть. Посиди у нас да в темноте подумай…

– О чем думать-то мне в потемках ваших?

– Четверо детишек у тебя, – намекнул Ушаков. – Без отца, без матери трудненько им жить придется. Никто сиротинок не пожалеет.

Еропкин душою был гораздо нежнее Хрущова, и опытный зверь Ушаков сразу это почуял… Признавался архитектор:

– Это так, что Волынский проект свой читывал. Но не мне одному, а всем сразу. Даже девка одна была, помнится…

– Как зовут девку? – сразу вклинился Топильский.

– А что?

– Здесь мы задаем вопросы. Отвечай быстро!

– Девку-то как зовут? – кричал Ушаков.

– Варвара, кажись.

– Откуда взялась?

– Не помню.

Теперь на него кричали с четырех сторон комнаты:

– Вспомни! Быстро! Отвечай сразу! Не думая!

– Дмитриева Варвара… камер-юнгфера Анны Леопольдовны.

– Ага! – обрадовался Ушаков. – Ванька, ты это запиши…

Еропкин пристыженно замолк.

– Чего молчишь? Далее. Ну читали… Что читали?

– Читали, а я слушал. В одном месте даже поспорили.

– Из-за чего? – вопросили сыщики.

– Зашла речь о царе Иоанне Грозном, которого Волынский в проекте своем прописал тираном народа и погубителем…

– Ванька, – кивнул Ушаков, – запиши и это!

Вообще Еропкин оказался болтлив; жизнь русская не научила его молчать, архитектор еще не дорос до простонародной мудрости, когда мужики и бабы, попав под «слово и дело», твердо держались одной исконной формулы: «Знать не знаю, ведать не ведаю». Добровольно, к тому не побуждаем, рассказал Еропкин допытчикам о своем разговоре с Волынским о строениях древнеримских:

– Вот-де неаполитанская королева Иоанна себе загородный дом велик построила, который в большой славе был, а ныне тот дом ее можно почесть совсем рядовым между простых домов нынешних.

Ушаков поначалу даже его не понял:

– Это ты к чему нам? Про дом-то заливаешь…

– А к тому, что все такое, что кажется современникам знатным и чудесным, позже в забвении обретается. Так и царствования иные: гремят немало по свету, а потом крапивою порастут.

Ушаков знал, как такие фразы в крамолу переводить.

– Значит, – спросил, – по разумению твоему, и царствование Анны Иоанновны нашей тоже в крапиве затеряется?

Зодчий понял, что его славливают на слове.

– Уж каки империи были велики! – ответил. – А… где оне?

– Откуда же ты взял эти опасные для монархии рассуждения?

– О королеве Иоанне всегда с поруганием писано.

– В какой книжечке? – не отлипал Ушаков.

Пришлось сознаться:

– У Юстия Липсия… Тех же времен автор, именуемый Голенуччи, о ней же писал, что она скверно живет, любителей при себе почасту меняет и более беспорядку от нее, нежели порядку.

– Вот ты мне и попался! – захлопнул ловушку Ушаков…

Неаполь далек от России, но сходство королевы Иоанны с русской царицей неспроста. Еропкин и сам понял, что попался.

– Отпустите меня, – заплакал. – В самый разгар жизни уловлен я вами. А лучше меня кто Петербург отстроит?..

Глава девятая

Куда делись его честь и гордость непомерная?

Боже, как низко он пал! Неужели слаб оказался духом?

– Бог разум затмил мне, а вы не имейте сердца на меня…

В зале дворца Итальянского, между судей своих, подлейшим образом ползал Волынский на коленях и молил жалобно:

– Прощения у вас прошу за дерзости свои…

От полу он хватал руку Ушакова, целуя ее.