Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты

Пять тысяч кибиток татар кубанских предали полному разорению. Еще никогда калмыки не ведали таких побед, как эта… Резня была страшная! Из мужчин никого в живых не оставили: от орды Кубанской уцелел только скот (всегда ценный в степи), дети да женщины; отягщенные небывалой добычей, калмыки вернулись в низовья волжские, шел у них пир горой. Один раз уже перегнали молоко кобылье, и получилось хмельное аркэ, но атаманы были недовольны вином:

– Слабовато, хан. Вроде кваска… не шибает!

Дондука-омбу, чтобы донцов уважить, велел гнать аркэ во второй раз, и вино, пересидев в кожаных чанах, из слабосильного аркэ превратилось в резкое и буйное арзэ.

– Гони и дальше, хан, – подначивали донцы.

Погнали молочное вино на третий раз, и получилось харзо, от которого казаки запели. В юрт калмыцкий приехали мурзы знатные с выражением покорности. Краснощеков посла кубанского ткнул носом в свой закорюченный походный чувяк.

– А раньше ты чего думал? – спросил его по-татарски.

Атаман Данила взял двух мурз за шкирки и покидал их, словно щенят, в шатер к Дондуке-омбу:

– До тебя пришли, хан. Жалости просят… прими!

Послы татар кубанских заверили хана в своей рабской покорности, но тут в разговор вмешались атаманы донские:

– Ты, кал свинячий! Дондуке ваша покорность не нужна. Отныне и веков во веки покорность свою изъявляйте России, а хан Дондука с этого годочка лишь подданный царицы нашей…

Мурза ощерил зубы (каждый зуб – как желтый ноготь).

– Мы согласны, – прошипел он, – слизывать гной с мертвецов, умерших от оспы, но подданны России никогда не станем.

Краснощеков концы усов заложил себе за уши.

– Это твой гость! – крикнул он хану. – Так угощай его!

К тому времени вино харзо пересидело срок, и теперь стало оно хоруном, который пить уже нельзя. Дондука-омбу протянул кубанскому мурзе чашку с ядовитым кумысом:

– Пей. Ты мой гость… я люблю тебя!

Посол стал отказываться, ссылаясь на сытость. И в доказательство рыгал столь густо, будто на болоте гнилые пузыри лопались.

– Эй! – велел Дондука-омбу тысячникам своим. – Расширьте послу глотку, чтобы хорун проскочил в него, нигде не задерживаясь…

Сендерей и Бахмат схватили мурзу за уши и тянули их в разные стороны, пока уши не оторвались. Потом уши эти швырнули на прожор собакам своим и сказали:

– Вот теперь кумыс легко проскочит в тебя… пей! – И тот выпил. И завыл. И помер.

– Остальных послов, – приказал хан, – в заложниках оставлю. Я пойду на Кубань опять. И буду ходить, пока не состарюсь. После меня дети пойдут, а за ними внуки. И станут они разорять улусы ваши, пока вы не исчезнете за горами Кавказа или не покоритесь…

Прибыл в ставку калмыцкую из Петербурга адмирал Федор Соймонов, привез от царицы грамоты, подтверждавшие ханство Дондуки-омбу.

– Теперь, – сказал ему адмирал, – ежели кто возжелает тебя из степей выгнать, вся Россия за тебя встанет. – В шатер внесли подарки от императрицы. – А ты, – продолжал Соймонов, – одари нас конницей своей. Нужны всадники твои под Азовом, пусть на Крым войной ходят, там пожива орде твоей богаче будет…

В этом году калмыки вступили в семью русскую, и отныне будут служить России саблей – честно и неустрашимо, а калмыцким верблюдам теперь идти далеко – до самого Берлина!

* * *

Кампания начиналась удачно. До Миниха уже дошли известия о победе орды калмыцкой, его достигали и слухи о том, что граф Бирен желает ему сломать шею на войне с турками.

– О шее же моей, – утверждал фельдмаршал, – заботы графа излишни: она все выдержит, ибо шея моя не лакейская, как у Бирена, а крестьянская…

Отчасти он был прав: дед Миниха землю пахал. Страсть самоучки к строению плотин на реках выдвинула его в люди. Грубая живая кровь германского простонародья еще не угасла в Минихе (она угасала сейчас в его сыне, утонченном поэте и музыканте, который пришел на все готовенькое). И эта кровь давала себя знать – в повадках, в хитрости, в напористости. Если Миних видел цель, он перся на нее, словно бык, уже не разбирая дороги. Ломал любые преграды, сшибая все препоны на пути, давя при этом множество людей, бодаясь и рыча…

Сейчас для него главное – попасть в Крым, а честолюбие в душе графа было непомерно. На святой неделе, готовясь к походу, как к смерти, фельдмаршал исповедался перед другом, пастором Мартенсом.

– От малого жажду большего! – признался Миних честно. – Малое – чтобы царица отдала мне необъятные поместья Вейсбаха, которого я на тот свет спровадил. Большее же – хочу быть великим герцогом украинским, чтобы короноваться мне в Киеве!

Мартенс захохотал:

– Ничего у тебя не выйдет – хохлы короны не имеют.

Миних поразмыслил над этим историческим казусом:

– Но что стоит ее заказать хорошему ювелиру?

Рука пастора, держащая крест, невольно опустилась.

– Ты не пьян ли, друг мой? – спросил он нежно.

– Нет, я не пьян… Заранее знаю, что ты скажешь далее: самые великие войны – это самые великие бедствия. Но есть ли другой путь для меня? – спросил Миних проникновенно. – Мое имя должно восхитить мир до берегов Канады, или… лучше гибель!

Мартенс сунул крест за пазуху, хлопнул его по спине:

– Пойдем в избу, Бурхард… выпьем!