Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты

А это значит: ключи от цепей в калач запекли. Ванька Каин часовому две гривны дал, взмолился душевно:

– Купи мне красного товару из Безумного ряду на дворе Гостином, где недавно был я знатным купчином…

Принес ему тот бутылку. Каин хлебнул для храбрости, остальное вино солдату отдал. Замки разомкнув, бежал он – и прямо к Волге, на перевоз. Средь народа затолкался. А на берегу, глядь, баня топится. Одежонку сбросил, голый между голых, закрутился он с веником… Из бани же, чисто помытый, он голым решил идти. Веником закрылся малость и явился прямо в сыскную контору. Нагишом пал в ноги Редькину и стал ему плакаться:

– Купец я московский, тятеньки-маменьки у меня стареньки. Вот послали меня к Макарию, а тока в баньку зашел попариться, как с меня сняли все, что было, и денежки увели… Прикажи, государь ласковый, мне бумагу на проживание выдать. Коли бумаги жаль, ты шлепни меня печатью казенной по заднице, чтобы все знали – купец я честный и хороший…

Но Редькина не проведешь: он и не таких орлов видывал! Велел он Ваньку на лавку класть по всем правилам – для сечения. Потом Редькин большую книгу раскрыл, в которой у него поденная опись велась – кого и когда обчистили на ярмарке. Читал он ее, говоря:

– А не ты ли, сын сукин, вчера келью святого старца Зефирия вычистил? Не ты… Ладно. Дайте ему парочку с прискоком. А вот суконщик Нагибин краденое дышло рази не от тебя принял?

От битья кнутом орал Ванька Каин:

– Ой, родненькие мои! Да не чистил я келью святого старца Зефирия… Нагибина-суконщика и знать не знаю. Ой, маменьки!..

Пришел черносхимник Зефир и слезно заявил, что вора по голосу узнает. Втащили потом суконщика Нагибина, до того на допросах разукрашенного, что он и родную мать признать бы уже не мог. И тот суконщик тоже подтверждал охотно:

– Он самый! Пымался. Дал мне дышло, а сам дале понесся…

Ванька Каин примолк на лавке, а за столом чин фискальный сидел, протоколы держал допросные. Ванька на всякий случай (более по привычке) ему подмигнул, а чин тоже – луп-луп! – глазом рыжим: своя своих опознаша.

– Два фунта тебе… с походом вешаю, – шепнул Ванька.

Миг-миг… луп-луп! – сошлись они на четырех фунтах, иначе – на четырех рублях выкупа. Но Редькин – душа чистая, неподкупная.

– Сейчас, – сказал, – я тебе все кости из мяса повынимаю…

И стал бить, отчего Ванька предал друга своего Камчатку.

– А шалаш у него лубяной, – показывал, – там замки повешены и полоса меди лежит. А есть вор Камчатка сын солдата бутырского, из матросов беглый… Вот он и Зефирия чистил, он и дышло краденое передал. А я сын купеческий, в чем свидетельски икону целую…

Камчатку арестовали, а шалаш лубяной разорили. Чин же лупоглазый взяток от воров даром не брал. Явил он в контору сыскную фальшивого купца с ярмарки. И была ставка очная.

– Ангел ты мой! – воскликнул «купец», Ваньку Каина в конторе обнимая. – Вот встреча… Чего это ты здесь сидишь?

И, в глаза Редькину глядя, лжесвидетель исправно показал, какой Ванька хороший купец, на Москве у него папеньки с маменьки без сынка шибко печалуются… Так-то вор на свободе оказался, и сразу кинулся Каин на берег, где шалаш стоял. Выгреб из песка казну армянскую и побежал в село Лысково, где его шайка поджидала. Загуляли они по фартинам, понакупили ружей себе, пороху, вина и табаку, рубахи понадевали новенькие, воровских разговоров послушали. В селе Лыскове тогда много шаек отдыхало, есаулы опытны были.

– Я вот, – один такой есаул рассказывал, – из Алатыря пришел, городок хороший. Брал его с пушками. Велел воеводе ключи на тарелке вынесть, а с горожан контрибуцку взял, как енералы с супостатом делают. Плохо, что ребятки мои запьянствовали, а то бы я и дальше пошел – до Саранска, где воевода Исайка Шафиров, говорят, слаб. Пушек боится. Инвалидов при нем всего семеро…

– Ша! – решил Ванька Каин. – Пойдем Саранск грабить. Нам и пушки не надобно. Воеводу с его инвалидами мы защекочем…

И пошли воры на Саранск, грабя деревни встречные. Редко мужик попадется на дороге. Разбойников завидя, телегу с лошадью кинет, а сам в лесу спасается. Но однажды встретили шайку большую, видать сколоченную из мужиков от барства беглых. Есаулом у них был солдат отставной, у которого ног подчистую не было. Его мужики-разбойнички на стуле таскали. Ватагу Каина приметив, он на стуле своем запрыгал, крича:

– Когда хас на мас, то и дульяс погас!

Теперь, коли слова эти прозвучали, не шевелись, иначе прирежут. Стали их трясти мужики. Посыпались наземь пятаки медные.

– Это деньги не дворянские, – угадал есаул мужицкий. – А кто христьянина грабит, тот враг заветам божиим… Эй, – скомандовал есаул, – всех сразу без мучительств повесить! А тебя, – сказал он Каину, – мы сожжем сейчас безо всякого мучительства…

И опомниться не успел, как его к дереву привязали. А вокруг него мужики лес товарищами Ваньки разукрасили – кого за глотку, кого за ногу, кого за руки. Зажгли потом бересту едучую, стали под Каина хворост пихать, чтобы горел он скорее (без мучительств).

– Постой, есаул ласковый! Не казни меня… Великую тайну тебе я открою. Вели только руки мне развязать.