Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты

Тит Федоров, юный рейтар строя пешего, в жарком деле под Уманью в 1661 году «стрелен татаровья из луки по брюху». Раненого утащили татары в Крым, где пролежал год в червях и гноище. Выправился. И тягуче потекли годы… Где-то бушевали стрельцы, были Гангут и Полтава, стали на Руси брить бороды, а он жил рабом. Так прошли целых 70 лет, когда татары отпустили его в кабал. Впервые распахнулись перед ним ворота Ор-Капу, за которыми пролегла через степь сакма – дорога на Русь, дорога на родину.

Он помнил город, в котором родился, – Венев…

Дойдет ли старик? От Киева на попутных обозах «волокся», в Муромских лесах разбойники ему лошадь подарили. Седой человек, с улыбкой на губах пепельных, не узнавал мест. Вот и поля родимые. Вот и березы шумят, как раньше… Где же тут дом его?

Семья ужинала при свечах, когда дверь открылась и предстал он перед ними – перед своими потомками. Назвал себя, вспоминая родственников, давно отживших. Сказал плача:

– Кабал на мне… в сорок рублев!

– Но мы же тебя не знаем, – отвечали ему сидящие за столом.

Тит Федоров сказал потомкам своим:

– Грех говорить тако: я же ваш прадед двоюродный.

– Много таких… шляются по дорогам.

– Сорок рублев… кабал на мне! Или снова в ад?

– Эй, люди! Покормите дедушку со стола лакейского…

Он стал чужим. Его кормили на кухне, как нищего странника. Тряслась рука древнего рейтара, несущая ложку к губам пепельным. И шумели над ним березы, которые в юности его едва от земли поднялись. Тит Федоров снова вошел в дом, поклонился хозяевам:

– Прощайте уж… Мир вам всем, а я иду обратно!

И пошел старик обратно той же дорогой. Но теперь он спешил. Ибо за него поручились перед татарами. Нельзя подвести товарищей. Кончились русские леса – потекла перед ним проклятущая сакма, избитая копытами, занавоженная. И парили над степью ястребы…

Мир был прекрасен, а столетье осьмнадцатое – удивительно!

Мысль человеческая уже стремилась ввысь – к новизне решений. Человек на ощупь исследовал пути к равенству и братству. Уже творил Вольтер и уже страдал за свою дерзость.

И только здесь все оставалось как прежде.

Как было во времена Мамая – так было и сейчас…

С высоты Ор-Капу сова внимательно проследила, как через мост прошел под ворота старик, вернувшийся в лютое рабство.

Читатель, я не сказочник, и эта повесть – не сказка. Это жесточайшая быль земли Русской… С глубокой верой в торжество справедливости я открываю новую летопись этой кровавой хроники.

Глава вторая

Ночь, ночь. Всегда ночь. И не проглянет свет.

Только изредка, святых празднуя, в «мешок» каменный монастыря Соловецкого спускают для князя Василия Лукича Долгорукого трапезу скудную со свечкой малюсенькой – в мизинец младенца.

– Веруешь ли? – спросят, бывало, сверху князя.

– Верую, – казнится в муках заточенный Лукич. – Верую истово, но обнадежьте меня: какой ныне год в мире шествует?

– О времени сказывать тебе не велено. Будь свят…

А сны-то… сны какие! На что вы снитесь?

Только единожды старец Нафанаил вывел его из «мешка» наверх, дынею парниковой потчевал, тогда-то Лукич в бане помылся, и были разговоры со схимником – умные, политичные. Тогда год на Руси шел 1733-й… А ныне? «Какой же ныне? Неужто Анна Иоанновна еще жива? Или меня забыли?» Лукич не терял веры в то, что ежели на Руси еще царствует Анна, она его простит. Обязательно! Потому простит, что сама баба, а он, дело прошлое, в объятиях ее нежился…

И вот брызнул сверху ослепляющий узника свет:

– Вылезай…

Полез наверх, весь содрогаясь в немощных рыданиях. Снова провели Лукича в мыльню, помыли его; возле окошка постоял – звезды видел! И повели его в трапезную, где стол был накрыт. У ликов письма древнего отмолясь ретиво, Лукич сел за стол, но душа его не принимала лакомств. Неслышной тенью, почти бесплотен, явился перед ним Нафанаил; старец еще больше состарился, согнулся в дугу, шел мелкими шажками, а лицо старика уже в кулачок ссохлось. Присев напротив Лукича, сказал Нафанаил без сожаления:

– Меня всевышний призовет к себе вскорости. Может, это наше свиданье, князь, и есть последнее… Давай поговорим перед разлукой вечной, неизбежной для всех…

– Год-то ныне какой? – первым делом спросил Лукич.

– От Рождества Христова пошел тысяча семьсот тридцать шестой…

– Господи! – ужаснулся Лукич. – Мне-то взаперти казалось, будто сама вечность продлилась. А, выходит, всего три лета минуло со свиданья нашего… Не знаешь ли, доколе еще терпеть мне?

– Того не знаю. Но… Россия терпит, и ты терпи.

– Утешил… ой, беда! – Тут проснулся в нем старый дипломат, и Лукич стал выведывать у старца: – Что нового в Европах? Какие войны учались, какие короли померли? Что при дворе нашем слыхать? А конъюнктуры ведаешь ли тонкие, придворные?

Черносхимник отвечал ему со знанием дела: