Слово и судьба

Сюжет не придумывается, строго говоря. Его практически нельзя сконструировать. Его надо провидеть. Это следует понять, ощутить, определить в себе эту способность и раскрыть ее, как раскрывается сложенный в ранце сверток, образуя огромный и сияющий парашютный купол.

Ты научаешься внутренне расслабляться. Ты видишь все двойным зрением: четко, в фокусе – и неясно, зато на всю глубину пространства и даже за горизонт, где реальность и миражи не имеют границ между собой.

И тогда ты смотришь на любую вещь – и в разных участках окоема фиксируешь другие вещи той же плотности, четкости, тональности. Они выделяются в невидимую систему отношений. Последовательность этих отношений и есть сюжет. Понятно ли?

Ты видишь шахматную доску жизни и понимаешь ходы людей. И тогда ты можешь двигать их как угодно – в соответствии с характером фигур. Ты Господь мира, отражающегося в твоем сознании и воображении, и ты вершишь судьбы. И тогда деревце в сквере, его ровесник пенсионер, музыка из транзистора подростков и мусорный бак в подворотне – запускают сюжет легко, потому что немецкий марш гремит из их плейера, девчонка-лимитчица в сорок пятом году сажала это дерево, а старик из раскулаченных, семнадцать лет лагерей, ненавидит это все, и внук давнего энкаведешника приезжает к нему фельдшером по «скорой», а старуха, та веселая девчонка, занимает его комнату для алкаша-сына, которого все не выгонят из дворников. Главное – войти в это измерение. А там твори что хочешь. Правда, многие вообще не могут представить, что это за измерение и тем более как туда войти.

4. Все уладится

Я твердо стал на четыре страницы в день (ночь). В пересчете на английский это равно тысяче слов – классической норме профессионала. И занимало у меня четыре часа. Как раз – период полного внимания. О «проблеме пятого часа», когда мозги устают, хорошо известно шахматистам.

Мучения стиля прекратились. Слова легко и ловко сплетались друг с другом. Связность собственного изложения меня восхищала.

Я перестал добиваться алмазного штриха и алмазного блеска. Я разрешил себе гнать черновик – заготавливать глину. С утра я начинал ждать вечера. День уходил на дружески-деловые встречи, ориентированные к поиску варианта: прописка!

И перевалил Новый год, и лежал снег, и солнце стало пробиваться горизонтально поздними утрами ближе к полудню. Я просыпался и видел в голое окно розовые крыши, и штриховку тополиных ветвей, и церковный купол за ними, и жизнь была прекрасна. И оставалась горбушка батона, чай, сахар и сигареты, а в кухне можно было нагреть на газе кастрюлю воды и вымыться в ванной из таза.

Сюжетов у меня за прошедшие года скопилась чертова прорва, сотни две. Я лежал в полудреме и раскручивал очередной до неожиданного и желанного щелчка. Щелчок отдавался в голове, в груди, я вскакивал и ходил по улицам.

Овеществление человеком изображения – ход старый и бродячий. Восходит к Пигмалиону и прочему. Так что мой обычный гражданин, научившийся доставать из картин реальные предметы, меня не устраивал.

Я сделал его маленьким человеком, наивным простаком. Такой Акакий Башмачкин плывет по течению и как телекамерой дает видеть всю картину окружающего. Моя деспотичная соседка звалась Чижова, и герой получил фамилию Чижиков. Согласен – нехитрый ход.

А имя – Кеша. Кирюха то есть. Простофиля, значит, наивный и незадачливый. Сегодняшним языком – лох. Вот с таким подтекстом эти имена могли у нас произноситься и заменяться.

И он решил разобраться в феномене. И обратился к художнику, ученому и священнику. И не дали ему ответа ни искусство, ни наука, ни религия. И никого он не интересовал. Все заняты своими задачами. И никто не видит чуда у себя под носом. А чудо творит обычный маленький человек. Но никто даже не допускает такой возможности.

А дома у него все не ладится. И с работы выгоняют. И он решает уйти в прекрасный вымышленный мир, созданный искусством, воображением: дезертировать в идиллический лесной пейзаж художника с выставки и остаться там жить.

И прячется в зале, и ночью лезет тайком в раму сквозь холст. И ошибается, или картину заменили: он попадает в бой! в кровь и грязь! в революцию и гражданскую войну! на рубеж смерти с винтовкой в руках! И он стреляет.

Нет идиллии!!! Нет ухода!!! Нет мира!!! Ты хочешь жить? Так иди и воюй! Целься и стреляй! Никто никогда не пожалеет маленького безобидного человека, а чудо ведет только к тому, чтоб ты стал мужчиной и воином!

В отличном приподнятом настроении я написал двадцать рукописных страниц этого рассказа за четырежды четыре ночных часа. Язык был легок, а в концовке – жесток. Но тут слова меня не заботили. Я знал, что вернусь к этому рассказу. Через полгода или год. И перепишу его до шедевра.

И был эпиграф. «Все уладится, образуется, / виноватые станут правыми». В том смысле, что ничего не уладится! Я знал, что в чистовике эпиграф не поставлю. Это был Галич. Эмигрировавший в Париж диссидент. Мы все его пели Потому такое название.

Интермедия. Откуда берется материал