Слово Лешему

К Пушкину подгребли иностранцы, чернявые, может быть, итальянцы. Моисей Моисеевич легко врубается в их сообщество, наигрывает на мандолине: «Славное море, священный Байкал...». Фотографируется с группой на фоне Пушкина…

Каждый день захожу в Михайловский сад, здесь мой оазис. И совсем рядом Пушкин в окружении кленов и лип, всегда молодой, окрыленный. Однажды я высказал похвалу автору «Пушкина» Михаилу Константиновичу Аникушину. Излучающий энергию ваятель без ложной скромности подхватил: «А что? Был бы жив Росси, посмотрел бы: на месте, как надо стоит...».

На скамейку садится рыжебородый верзила с кровяными похмельными глазами, в обвалянной по помойкам «фирме». Достает большую бутылку водки «Распутин».

— Хотите выпить?

— Спасибо, нет, не хочу.

Детина не помнит меня, а я его помню. Как-то он подвалил ко мне на Невском, спросил на таком же английском, каким и я владею, из какой я страны. Надо полагать, допился до аберрации зрения. Я ему ответил, он выматерился и слинял.

— Одного американца отбомбил, — похвастался детина, — он доллар дал. С греком за жизнь поговорили, тот тоже отслюнил, с финнами — те дали две марки. У меня деньги есть. — Детина прикладывается к бутылке. — Американцы дурошлепы, ничего не понимают, ни в зуб ногой. С греками можно договориться. Финны тугие. С немцами я вашше дел не имею. Латиноамериканцы — пустое место. Я когда на корабле плавал, их всех как облупленных изучил. Лучше всего американца бомбить, он глупой.

— Если не секрет, поделитесь вашей методой.

— Я к нему подхожу: I am very sorry. Я очень сожалею . I am a painter, but in this time I have not any work. I am unemployed. Я художник, но в данное время без заказов, я безработный. Му live is very sad. Моя жизнь так печальна. I have a son of twelve and a daughter of ten. У меня сын двенадцати лет и дочь десяти лет. I have not any money, my children have not any food, they are hungry. У меня нет денег, детям нечего есть, они голодные. I am very sorry. Give me some money. Я очень извиняюсь. Дайте мне сколько можете.

— Да, можно брать у вас уроки.

— А вы что, английский знаете?

— Маленько знаю.

— Тоже моряк?

— Нет, в школе прилежно учился.

— В школе?.. — Детина подхватился. — Вон американец идет. Надо его отбомбить.

Минут за десять отбомбился, вернулся с долларом.

— Хотите выпить? У меня деньги есть. Сегодня уже десять долларов набомбил.

Продавали алычу по 500 р. за кг, помидоры по 800. Купил того и другого. Пришел домой в предвкушении вегетарианского ленча. Сунул руку в карман за ключом... Ну да, с кем не случалось, особенно в президентском возрасте (президент Илюмжинов не в счет): ключ остался дома. Надежда на возвращение кого-либо из домочадцев была столь же эфемерна, как выигрыш в лотерею «Сюрприз» одного миллиона. Однако сел на скамейку так, чтобы видеть подъезд моего дома (накануне просадил три сотни в лотерею «Сюрприз»).

От чтения газеты отвлекали частые здесь прохожие. Один из них, худощавый, высокий, с неухоженной бородой, в мешковатом костюме, с неприязненно умным, как у критика прошлого века Писарева, выражением на лице, сел рядом со мною. При посадке его повело. Непроизвольно я подвинул к себе пакет с помидорами и алычой.

— Сливы купили? — саркастически усмехнулся присевший.

— Это не сливы, алыча. — В памяти всплыл куплет середины пятидесятых: «Цветет в Тбилиси алыча не для Лаврентья Павлыча, а для Климент Ефремыча и Вячеслав Михайлыча». Захотелось продолжить: а нынче для Эдуарда Амвросиевича? Едва ли.

— Вы, я вижу, интересный человек, — начал разговор с комплимента авансом выбравший меня в собеседники поддатый интеллигент. — Как вы думаете, что с нами будет?

Он задал вопрос, но ответа не дожидался, поскольку сам хотел говорить.

— Я кандидат химических наук. Мне пятьдесят лет. У меня есть машина, гараж, но я не могу содержать ни то, ни другое. Мы живем в дурдоме. Моя контора мне что-то платит, но от меня нет отдачи. И контора сама никому не нужна. Ну вот. А вы купили алычу. Интересный вы человек. Вы знаете, что с нами будет?

Я предположил, что кто-нибудь знает, со стороны, а мы существуем, нас поглощает существование.

Лицо собеседника оставалось сердитым, саркастическим — и неподдельно несчастным.

— Я читаю русских философов: Леонтьева, Ильина, Федотова, — сообщил мне ученый химик, — только этим живу. У них есть ответы на наши вопросы, они предвидели... И у меня запой, я каждый день выпиваю бутылку, так будет недели две. Я прихожу в контору, отмечаюсь, я серьезный специалист. Но контора никому не нужна, мы живем в дурдоме. Кстати, меня зовут Юрий Степанович. Я русский.

— Пойдемте, Юрий Степанович, примем по сто граммов, — неожиданно для себя предложил я соседу по скамейке, с подспудной надеждой убить время, докучное мне в этот день.

Мы пошли в ближайшую точку, мне хотелось угостить кандидата наук, но он отсчитал и внес свою долю.