Слово Лешему

Однако нынче в мае иду в лес с ружьем. Подхожу к Сарке, река все еще бесится, ольхи по ее берегам, побывавшие на стремнине, переболевшие водянкой, стоят неодетые, неприкаянные, как беженцы с Кавказа или из Средней Азии. Но вскоре укоренятся, зазеленеют, обрастут высокой травой. Я иду на ток, меня не может остановить Сарка; вхожу в поток с поднятыми заколенниками. Сарка сносит меня, валит, захлестывает поверх голенищ. Но я перехожу поток, разуваюсь, отжимаюсь. Все ладно, в порядке вещей: идти на ток с сухой ногой — это против правил. У входа в дальние боры, где на пригорках и в падях токуют мошники, обретаю табор, с кровлей из елового лапника: вороги этого тока, вообще рода глухариного (и человеческого), очевидно, возглавляемые Жихаревым, коротали здесь полночи, до урочного часа. Ну что же, и я...

Луна взошла круглая, без вечной своей зеленоватой сопутницы Венеры, покатилась вправо, путалась в сосновых кронах; на ее лике постоянно проступали рожи, гримасы. Луна светила ярко, направленно, как юпитер на сцене. Костер из отволглых дров не очень-то меня грел (срубить сушину чего-то не хватало, хорошего топора или бодрости духа); чай из снега получился вкусный. В два часа ночи — по новому, весеннему времени — я был в месте предполагаемого тока. То есть, каковы пределы места, облюбованного для токованья, знает только летящий на токовище глухарь. Вычиркнул спичку посмотреть время. Неподалеку с вершины сосны слетел глухарь, до времени проснувшийся, очевидно, обеспокоенный, нервный.

Небо на востоке зазеленело, прояснело; затренькали пичуги; приморозило; заколели мои непросохшие ноги. Встретив зарю в лесу, вернулся к костру довольный, даже и не уставший. Ну, хорошо. Потянуло на печку.

16 мая. 7.30 утра.

Менять узор и бег огня
посредством кочерги
в печной разверстой пасти...
Смотреть, внимать добру тепла
и, голову склоня,
остатний хлеб делить на части.

Абсолютно тихо, чуть дует невесть откуда. Уезжаю, уезжаю, пять картофелин сажаю... Высоко в небе шкворчат жаворонки. Вдруг приходит кардинальная (радикальная) мысль. Вышел выгрести из кастрюли недоеденную овсяную кашу — птичкам Божиим... В сознании (подсознании) замигала сигнальная лампочка (кардинальная мысль): съешь сам, съешь сам, съешь сам. Превосходно!

Копал полосу под картошку, разумеется, задерневшую. Нравственная дилемма возникла сразу, по первому отвалу дернины: как быть с червями. Резать, рубить их с плеча лопатой не поднялась рука. Вытаскивал, отпускал в черную землю. Но пришлось и порезать, порубить.

Пора в путь-дорогу такую далекую, что не приведи Бог. Пора, мой друг, пора... Прощай, моя деревня! В эту весну ты была ко мне, как всегда, строга, взыскательна — и милостива. Милость воистину царственная: лишился одной избы, обжился в другой — приютной, охотничьей, рыбачьей. Никакой другой карьеры для себя не вижу; в охотничьей, рыбачьей избушке надлежит... ну да, соответствовать. Первое, к чему быть готовым, — к утрате, может статься, и этой избы. Главное содержание человеческой жизни — утраты: надо знать, чем заместить утраченное, куда отойти. У меня припасена изба в деревне Чоге. Туда и лежит мой путь.

Под вечер сошел с автобуса на остановке Кончик. Здесь кончик большого села Пашозеро. Тащился по селу с сумой на плечах, стучал клюкой по асфальту. От остановки Кончик до деревни Чоги семь километров. Думал, к ночи докандехаю. Из каждой усадьбы вдоль дороги на меня кидалась собака как на чужого, облаивала, передавала соседней собаке. Тут навстречу малиновая машина, за рулем директор «Пашозерского» совхоза Михаил Михайлович Соболь — мой добрый Ангел простер мне руку попечительства. Машина остановилась. «А я смотрю, никак это Глеб Александрович», — ласково приветил меня Соболь, приглашая в машину. Вдруг стала не жизнь, а малина. Приехали на озеро, сели в лодку: я, Соболь, Соболя зять — закурили душистые индийские сигареты. Зять греб. Соболь вытаскивал сети, вываливал на дно лодки крупных окуней, лещей, плотвиц. Потом что-то ели, что-то пили. В новолунную ночь Соболь привез меня к новому дому на берегу озера. «Вот, я построил дом. А здесь мой скотный двор». Во дворе хозяин задал корму дойной корове Зорьке. Корова благодарно брякнула колокольцем. «А здесь боров Федька». Боров с пониманием хрюкнул. «Здесь гуси». Гуси загагакали. «Мясо, молоко у меня свои, — сказал довольный собою хозяин, — и рыбы пока что хватает. И пух, и перо. Завтра совхоз разгонят, а у меня ферма, я — фермер».

Директор совхоза «Пашозерский» Михаил Михайлович Соболь свез меня в комнату приезжих, принес крынку молока. Я спал на казенной постели, на казенном белье, как в старые добрые времена. В деревне Чоге... Но об этом когда-нибудь в другой раз. Из Чоги в Питер ехал Большой Начальник, построивший в Чоге дачу. Мне нашлось место в машине Большого Начальника. Картошка уже взошла, черемуха отцветала.