Слово о Родине (сборник)

Зимней, синеющей дымкой покрыты просторы нашей родины, ходят туманы над вечно устремленными ввысь гордыми вершинами величественных горных хребтов, над древними морями и океанами, омывающими родные берега отчизны. Влажным, ласково мягким туманом повиты поля, возделанные и взлелеянные трудовыми руками советских людей. Мелкой изморозью, серебряным бисером светится каждый листок озими, вороненой сталью отливает каждый пласт поднятой под зябь земли…

Вот и теперь, сейчас, где-нибудь на юге, наверное, зябко дрожит под лютым декабрьским ветром опаленная первыми заморозками веточка белой акации, а на западе — как бы отягощенные воспоминаниями — низко склонили ветви сосны и ели; и на восходе, и на закате солнца, когда косые солнечные лучи ощупью бродят по лесам, — как следы, блестят натеки смолы на иссеченных пулями и осколками стволах живых еще деревьев…

И кажется в эту зимнюю ночь: только чайки — над безднами наших морей и океанов, только ястреб парит над заснеженным морем колхозных полей, только — клекот орлиный над вышними отрогами наших недоступных гор…

И кажется, что земля, извечная кормилица, притихла, задумалась и в тишине, как будущая мать, собирает жизнетворящие силы для новых свершений.

Но эта новогодняя тишина — кажущаяся тишина. Нет, ни на секунду не слабеет, не затихает могучий ритмический пульс страны социализма! Чайки встречают и провожают наши корабли, пенящие воды всех океанов мира. Не молкнут в недрах земли орудия тех, кто разведывает и добывает родине уголь, нефть, руду. По широким артериям страны щедро течет «черное золото», питая могучую промышленность родной земли; высятся и растут, вступают в дело новостройки, и ястреб описывает круги в кристально чистом морозном воздухе не над безлюдной зеленью озимей, а там, где не знающие устали руки тружеников социалистических полей уже накрепко ставят заслоны, не давая первому снегу бесплодно оседать в оврагах.

Могучее племя советских людей давно уже поднялось на крыло, и светлая тень этих крыльев, несущих свободу всему исстрадавшемуся под гнетом капитализма человечеству, покрывает земной шар.

На пороге нового года, на пороге строящегося здания коммунизма наш народ-труженик стоит на вахте мира с засученными рукавами работников — подлинных хозяев земли. Он протягивает эти любящие труд руки всем тем, кто честен совестью и сердцем, кто борется и будет в будущем бороться за свободу и счастье трудящихся. С холодной улыбкой презрения, негаснущей ненавистью и с сознанием своей несокрушимой мощи он зорко посматривает за теми, кто неосторожно балует с огнем войны.

Мир не отнять у тех, чьи руки держали оружие и воспаленные губы осушали слезы на щеках осиротевших детей, чьи глаза видели и навсегда запечатлели в памяти ужасы прошлой войны.

Мир и будущее навсегда наши! С Новым годом, великая труженица, до последнего нашего вздоха родная и любимая мать-отчизна!

1952

Первенец великих строек

По обе стороны дороги от Ростова-на-Дону до поселка Цимлянского, как вода в половодье, колышутся хлеба. Их не окинешь, не обоймешь радующимся взглядом. На них смотришь и не насмотришься! Разумом сознаешь, что все зримое тобою на пути в триста километров — лишь частица урожайного богатства страны, но и то, что встает перед глазами, кажется необъятным. Так в далеком детстве казался огромным и необозримым тот небольшой уголок мира, в котором ты когда-то жил…

И до чего же ныне, в этот неяркий, лишь изредка озаряемый солнцем день, смягчены краски, обычно по-южному резкие и рассыпаемые в июле природой с расточительной щедростью! Вдали, за грядами могильных курганов, на северо-востоке в полнеба встает грозовая туча. От земли тянется вверх радуга, но, не в силах просечь угрюмую, черную толщу туч, она стоит на горизонте прямыми невысокими столбами, немощная и почти бесцветная.

По обочинам дороги вьется пепельно-сизая каемка полыни — былой и грустной красы донских степей. Ее почти всюду вытеснили хлеба, властно, по-хозяйски подступающие к самым бровкам дорог, и осталось ей, горькой, доживать свой век разве только на колхозных выгонах, по проселкам да по опушинам и склонам лесных оврагов. За полынью сразу же иссиня-зеленой стенкой поднимается стогектарка зреющего овса, дальше — желто-бурое, в тусклых пятнах, поле то ли запоздало доспевающего ячменя, то ли пшеницы. Еще дальше — нескончаемо щетинится подсолнечник, и вдруг червонным золотом засияют под солнцем тяжело застывшие волны полегшей, осиленной ветрами озимой пшеницы. По ней натужно ползут два самоходных комбайна, и солнечные блики играют на их темносерых боках.

Здесь неровны степи, но очень далекая для взгляда, еле видимая окаемка горизонта…

В самой низине широкого лога туманная голубизна густеет, по ту сторону склона переходит в сиреневую тающую дымку и на гребне, километрах в двадцати от дороги, неуловимо для глаза сливается с небом. И лишь величавый сторожевой курган подошвой своею отмечает невидимую линию горизонта.