Слово о словах

Этого мало: дятел или скопа не могут усовершенствовать свой клюв-долото или свои лапы-остроги. А человек получил возможность улучшать результаты труда, совершенствуя искусственные органы – орудия. Он приобрел способность учиться новым видам труда, употребляя новые орудия. Сразу, одним ударом, он захватил в свою власть все то богатство работ, которые могли выполнять животные самых различных видов, семейств и пород. Одновременно он научился быть и пауком, плетущим сети, и осой, лепящей из глины сосуды для меда, и древоточцем, гравирующим хитрые ходы на древесине, и тигром, убивающим буйволов, и термитом, возводящим огромные и сложные постройки своих «городов». Он стал человеком.

И если до этого ему, как и его остальным родичам, все еще неплохо служил инстинкт, теперь потребовался новый наставник. Инстинкт не поможет тому, кто всю жизнь рубил топором, овладеть пилой или буравчиком. Сделать это способен только разум.

И разум родился. Он родился, конечно, не в голове у того или другого из людей. Он вырос за долгие тысячелетия в головах множества представителей человеческой породы. Люди создали свой разум тем, что трудились. Труд немыслим без руководства разума, но и разум не может родиться без труда.

В то же время оба они, разум и труд, не могли бы стать тем, чем они являются сейчас, без третьего соучастника этого великого дела – без языка.

Ненужная зверю способность – язык – оказалась необходимой человеку. Вот ее и создал человеческий, совсем особенный, осуществляемый не в одиночку, а целым обществом, совместный труд.

«Сначала труд, а затем и вместе с ним – членораздельная речь…» – так точно и сильно выразил эту замечательную истину великий мыслитель Фридрих Энгельс.

ГОЛОС ИЛИ РУКА?

Вот только что мы с вами старались представить себе, как в мире родился человеческий язык. Мы узнали: он был создан трудом. Но можно задать себе новый вопрос: а какой именно язык?

Странный вопрос! Очевидно, тот, которым и мы сейчас пользуемся: «уменье, издавая звуки (помните Куприна?), выражать свои мысли: способность, слушая эти звуки, понимать мысли другого». Разве есть еще какие-либо иные формы или виды языка? Разве они существовали когда-нибудь? Разве, наконец, они возможны?

Двести лет назад М. В. Ломоносов писал:

«…кроме слов можно было бы мысли изображать через разные движения очей, лица, рук и прочих частей тела, как пантомимы на театрах представляют…»

Соглашаясь, что такой мимический язык был бы неприменим в темноте, неудобен во время работы, когда руки заняты, Ломоносов всё же считал его существование теоретически возможным.

Казалось бы, очень логично. Но лет сорок назад известный советский языковед Н. Я. Марр выступил с теорией прямо противоположной. По Марру человечество начало именно с жестового («ручного», как он его называл) языка; много тысячелетий люди и не знали другого, и звуковая речь появилась на целые эпохи позднее, когда «ручной язык», превратившийся уже в сложную и развитую систему, начал не способствовать людям в их движении вперед, а, наоборот, затруднять его. Звуковая речь как бы заменила своего старшего брата, «ручной язык»; впрочем, его можно было бы с этой точки зрения счесть и ее отцом: звуковая речь как бы постепенно выросла из языка жестов, сохраняя в себе многие его черты.

Одно время эта гипотеза Марра пользовалась успехом. Позднее она была подвергнута резкой критике. Теперь языковеды нашей страны твердо убеждены, что «дело началось» не с «кинетического» («ручного») языка, а непосредственно со звукового. Язык жестов никогда не был самостоятельной системой передачи мыслей от человека к человеку. Как и сегодня, даже в самой глубокой древности движения рук, мимика лица только сопутствовали речи звучащей, были ее верными, но скромными помощниками.

Возникает вопрос: а почему это так произошло? Что, какие-нибудь нерушимые законы природы делают вовсе невозможным возникновение не связанных со звуками способов сообщать друг другу внутренние переживания и мысли? Или можно допустить – пусть на какой-либо другой планете, в иных условиях – существование живых и разумных существ, общающихся не с помощью звуковых волн, а иначе, действуя не на слух, а на зрение, осязание или даже обоняние «собеседника»?

Вопрос не очень простой. Мне случалось встречать товарищей, считавших самую его постановку чем-то неправильным и антинаучным. «Где нет звуковой речи, – утверждали они, – нет и не может быть никакого разговора о „языке“. Даже писатель-фантаст не вправе воображать себе такое!»