Слово о солдате

— Я последнему залепил. Аж жареным завоняло. Вот подсветил, так подсветил.

А Савкин, как ни странно, уныло плелся за ним вслед и морщился так, словно слова Госякова раздражали его.

Всю дорогу Савкин молчал и вел машину осторожно, как никогда в жизни. А Госяков все говорил и говорил. Хорошо, что за шумом мотора разобрать всех слов его было нельзя.

Прибыв на батарею, Савкин не вылез из кабины, а продолжал сидеть в ней, склонив голову на баранку.

Командир орудия № 4 Бурлаков открыл дверцу и весело предложил:

— Петя, давай. Твой положенный ждет.

Но Савкин не поднял головы.

Бурлаков спросил:

— Ты спишь, что ли?..

Савкина вынесли из кабины, бойцы увидели, что стеганка его набухла от крови. Кровь была на сиденье и на полу кабины…

В госпитале Петя Савкин заморочил всем головы своими рассказами о фронтовых похождениях, но когда его спрашивали, при каких обстоятельствах его ранили, Савкин сдержанно замечал:

— Не люблю лишний километраж гонять, бензин зря жечь и все такое. На дороге порядок должен быть, а то что получается…

И начинал рассказывать, как снял немецкого парашютиста, висевшего на сосне. И как после этого все ребята его автобата ходили в шелковых портянках, сделанных из немецкого парашюта.

Юрий Николаевич Либединский

День боя

Первый взвод дошел уже до опушки леса, который точно поглощал людей. (Они, может быть, передвигались дальше ползком? Или прятались в кустарниках?) Но стрельба там стала учащенной, торопливой, и среди монотонно-злых звуков немецких автоматов сильно стали слышны коротенькие и четкие очереди наших автоматических ружей, которые казались Дементьеву особенно бодрыми. Там начиналось то самое главное, для чего их послали.

Дементьев глядел вслед своей быстро идущей роте. Он видел спины, хлястики шинелей, и вид этих спин пробудил в нем чувство опасности: точно что-то грозило всем этим людям. И вдруг чутье, выработавшееся на всем кровавом опыте этой войны, подсказало Дементьеву, что нужно сделать. Он ускорил шаг, обгоняя бойцов. Он спрашивал, где командир взвода, и, обгоняя его, передалось по цепи: «Командира взвода к политруку».

Командир взвода, очень тоненький, высокий, слегка сутулый, как это бывает с людьми подобного сложения, поджидал уже Дементьева, и его большеглазое, курносое и бледное лицо улыбалось приветливо и заинтересованно. Они поздоровались и назвались друг другу. Засыпкин Александр Ильич — так звали командира взвода.

— Я поговорить с вами хочу, товарищ младший лейтенант, — сказал Дементьев. — Наши вошли уже в бой. Не лучше ли будет вашему взводу остановиться здесь и прикрывать тыл… Ведь, кто их знает, могут танки выскочить…

— Это точно, — хмурясь и в задумчивости покачиваясь, сказал Засыпкин. — Точно, — добавил он оживленно.

— Взвод, стой! — отрывисто скомандовал он. Он подал одну за другой несколько команд, и бойцы стали окапываться, кто опустившись на колени, кто присев на корточки. Маленькими шанцевыми лопаточками взрывали они холодную, спящую землю… Вокруг далеко и близко гудел бой, и это подгоняло людей и придавало их движениям лихорадочную поспешность.

Засыпкин, который ненадолго уходил, снова вернулся.

— Вот, товарищ политрук, — сказал он возбужденно, — по этой стороне оврага пройдет рубеж моего взвода. Когда наши погонят немцев, они будут бежать этим оврагом. Я оставлю здесь два пулемета, всех их здесь уложим…

— Значит, займись, а я пойду туда, — показал Дементьев в сторону леса, где перестрелка все усиливалась.

Он быстро шел вдоль цепи. Люди молча взглядывали на пего и продолжали окапываться. Не все делали это одинаково. Видно, некоторым лопата была в новинку. Дементьев любил каждого из этих людей, так внимательно, то строго, то весело поглядывавших на него. Он поговорил бы с каждым, но говорить было некогда.

Лес был все ближе… Оттуда со свистом, вкрадчивым и ленивым, пролетали пули…

Дементьев сначала шел пригнувшись. Но это мешало ему двигаться быстро. К тому же пули летели над самой землей. Пригнувшись, он скорее мог получить тяжелую рану. Он выпрямился и во всю силу своих резвых ног побежал по осеннему, побуревшему жнивью.

Он добежал до леса и сразу упал в кустарник: из лесу слышны были противно-чужие голоса, все приближавшиеся. Немцы! Вот они!

— Обратно, обратно! Слышите вы, швайнхунде! — кричал своим солдатам коренастый немец. Он крутился на месте, угрожающе поводя вокруг себя своим автоматом, и Дементьев близко видел его густые черные брови и одутловатое лицо. Немец подпрыгивал на своих коротких ногах, обутых в наши («наши!») сапоги. Как сквозь неизмеримо далекое пространство, доносились слова, которые Дементьев понимал, так как еще до войны изучал немецкий язык. Как грязно ругал своих солдат этот коренастый, весь точно налитый злой силой, подпрыгивающий на месте офицерский чин: «Собачьи свиньи! Висельники! Приплод обезьяны!» И тут же, не переводя дыхания, вдруг стал он мурлыкать об отечестве и о возлюбленных, оставленных дома. И снова сменил это мурлыканье, слащавое и слезливое, на угрозы.

А кругом стояли спокойные темные русские ели.