Слово Оберона

Я в самом деле шла, не поднимая головы. Хлеб, сыр, остатки вкусного мяса – все пропало в глотке людоеда, да еще бледный Максимилиан немного подкормился. А у меня аппетит как отрезало. И вот мы шагали по дороге: Максимилиан, свободный и притихший, Уйма с топором за плечами, я с посохом в опущенной руке. И было у меня на душе почти так же гадко, как в подвалах Принца-деспота.

– Что случилось, Лена? На кого ты дуешься, жритраву?

– А тебе какая разница? – огрызнулась я.

И тут же не удержалась:

– Что же ты раньше не признавался, что ты палач?

– Я? – людоед искренне удивился. – Ну ты, это… Врагов я ел, это бывало. А палачей в нашем племени не держат. Нет такой должности.

– Это не должность, – я смотрела под ноги. – Это призвание.

Максимилиан молчал. Я ждала, что он брякнет какую-нибудь гадость, но он молчал и смотрел под ноги. Это был совсем другой Максимилиан: соревнование двух палачей так на него подействовало, что он стал, кажется, ниже ростом сантиметров на пять.

И Уйма долго молчал. Я уже думала, что он не захочет продолжать разговор на эту тему. Но он сказал тихо, с упреком:

– Вот ты, значит, в школу ходишь. Книжки читаешь. Телевизор смотришь, про который мне Оберон рассказывал. А у нас на островах ни книжек, ни телевизора. Только сказки. Ну традиция такая, детям на ночь сказки рассказывать, чтобы спали хорошо! Вся сказка – три слова, жил такой-то, встретил врага и победил его. А потом на полчаса – что он с этим врагом сделал. И всякий раз по-разному. Детишки же не любят, когда одно и то же! Они нового ждут!

Я подняла голову. Уйма глядел возмущенно, будто я оскорбила его в лучших чувствах.

– Так ты ему детские сказки пересказывал?

Максимилиан свернул к обочине, склонился, и его снова вывернуло наизнанку.

– Ну обычай у нас такой, – Уйма развел волосатыми руками. – Что я могу сделать?

* * *

Стемнело. Собрались тучи, начал накрапывать дождик. Уйма шагал беззвучно, плыл над землей – ни топота, ни вздоха. Максимилиан сопел, хлюпал носом, иногда даже поскуливал; ему было тяжело удерживать заданный Уймой темп, он то отставал, то нагонял людоеда жалкой семенящей трусцой.

Я сама с трудом удерживалась, чтобы не перейти на бег. Магу не к лицу трусить вдогонку за людоедом. Я устала, запыхалась, отстала на десять шагов, потом на двадцать, и вот, когда я готова была уже махнуть рукой и сесть отдыхать на обочину – Уйма вдруг остановился.

Он смотрел в небо. Я сперва догнала его – неторопливо, стараясь дышать потише. И только потом проследила за его взглядом.

Казалось, за близким горизонтом бушевал пожар. В тучах, как в мутном зеркале, отражались красные сполохи.

– Это что?

– Это перевозчики, если хочешь знать, – сказал Уйма, не отрывая взгляда от горизонта. – Огненные шары.

Максимилиан стоял, закрыв глаза. Плечи его поднимались и опускались. На бледном лице поблескивали дождевые капли. С неба лило все сильнее.

– Дождь, – сказала я нерешительно.

– И что?

– Ну спрятаться бы. Под какой-нибудь елкой. Ночь на дворе…

Уйма наконец-то посмотрел на меня. Потом – искоса – на некроманта. Мальчишка едва держался на ногах.

– Ладно, – неожиданно согласился людоед. – Все равно до пристани еще… Смотри!

Я разинула рот. Из-за холма поднималось солнце – круглое, пылающее, вот оно вылезло наполовину, вот приподнялось над горизонтом, освещая все вокруг слабым красным светом, вот поднялось выше… И замерло, будто решая, что делать теперь.

Прошла длинная и страшная минута, прежде чем я поняла: это не солнце. Это полный огня воздушный шар.

– Неужто угнали? – пробормотал Уйма. – Опередили, что ли?

– Там их полно, – тоненьким детским голоском сказал Максимилиан. – Два или три… Вон как полыхает…

– Разговорился, – заметил Уйма, и некромант под его взглядом втянул голову в плечи. – Ну что, маг, веди нас под елку. Показывай, где ночлег.

* * *

Забившись, будто новогодние подарки, под нижние ветки большой разлапистой ели, мы кое-как умостились на подушках из буро-зеленого мха. Здесь пока еще было сухо, но первые капли уже просачивались сквозь хвою. Вспомнив, чему учил меня Гарольд, я взяла у людоеда нож, воткнула его в мох острием кверху и, сосредоточившись, попыталась раскалить лезвие.

С третьего раза у меня получилось. Нож засветился оранжевым, воздух вокруг лезвия задрожал, я протянула руки к теплу, довольная и гордая собой. Уйма, крякнув, вытянул из рукавов волосатые лапищи и сделал то же самое. Максимилиан, в последний раз хлюпнув носом, последовал нашему примеру. У него были тонкие бледные пальцы с длинными, как у Бабы-яги, когтями. Неприятно смотреть на такие руки – особенно когда знаешь, что они могут с тобой сотворить.

– Что же, – Уйма завозился, снимая с пояса мешочек с семечками правды. – Спать вроде рано еще, а вот поспрашивать можно. Да.

– Так скажу, – буркнул Максимилиан.

– Так ты соврешь, обязательно соврешь, сопля. А ну-ка разевай пасть!

Максимилиан не сопротивлялся. Что же такое довелось ему услышать сегодня днем, если он не только не пытается освободиться, но покоряется Уйме, как раб?

Сглотнув серую горошину, некромант страдальчески поморщился.