Слово — письмо — литература

А это значит, что принцип «положенного» и «неположенного», ось власти (и цензуры как техники для реализации идеологической программы власти, для защиты позиций и привилегий групп, которые теряют влиятельность и авторитет) постоянно так или иначе присутствовали в повседневных действиях, замыслах, планах, оценках членов социума. Разумеется, это относится и к интеллектуальному сообществу, к слою типовых служащих с высшим образованием, будь его представители писателями или научными сотрудниками, учителями или библиотекарями, живописцами или работниками издательств — как в «центре», так «на местах» (а редактор, как правило, нес, наряду с общепедагогическими — уровень грамотности! — именно цензорские функции).

Другой осью системы была ось подконтрольности, одинаковости, приниженности, «равенства в рабстве», по выражению Токвиля. На осмотрительной игре («вы же понимаете…») символами то иерархии, то равенства, кодами то официального «кесарева», то частного, «богова» порядка, подстановками то «мы», то «они», принятием то той, то другой точки зрения на себя и партнера строилось не только внешнее поведение, но и самосознание, если, конечно, брать его общераспространенную норму. Учились этим общим и общепринятым правилам (а других правил такого уровня универсальности не было!) в ходе взросления — во дворе и дома, в школе и на работе. И умели ими пользоваться все, от мала до велика. О том, сколько позитивного было связано с этим, как казалось, «внешним давлением», со всем то подлаживанием, то противостоянием интеллектуалов цензорам (при том, что они были людьми одного воспитания и круга, а местами и функциями могли меняться и не так редко взаправду менялись, — не зря Данило Киш говорит о «дружеской цензуре»), свидетельствуют в последние годы и прямые высказывания благодарности цензуре, и косвенные настроения дезориентировки, растерянности многих авторов, когда, кажется, нет уже ни давнего гнета, ни недавнего эйфорического подъема…

Подытоживая совсем коротко: цензура — не эксцесс, а часть системы, которая абсолютным большинством общества так или иначе принималась, немалым числом даже считалась естественной, а нередких не просто кормила, но и прикармливала. Так что для очень и очень многих — признают они это вслух и про себя или нет — система эта, и не только в виде ностальгии и фантомных болей, значима и сегодня. Стало быть, что-то ей в самих людях отвечало и отвечает, как и она, конечно, формировала и может формировать (как правило, на потоке, в массе) этих и именно таких людей. Что же до цены цензуры и стоящего за ней типа социального устройства, то она очевидна. Прежде всего, это непомерный человеческий отсев (гигантский «архив», неисчерпаемый в социальном плане и вряд ли упорядочиваемый в плане культурном, сколько ни публикуй). А к нему — отсрочка реализации, время, упущенное обществом, его в потенциале деятельными слоями и группами. И упущенное, конечно же, не только в прошлом. Нынешний интеллектуальный коллапс и культурная пауза в ближайшем будущем минимум на поколение — отсюда же. Русские формалисты (Юрий Тынянов, Роман Якобсон) писали в 1920-е гг. об эволюции как механизме литературной динамики, движения литературы. Может быть, сегодня стоило бы подумать о феноменах инволюции как механизме культурного торможения, даже саморазрушения, своеобразного и неслучайного «пути назад».

1993, 1997

Уроки безъязычия [*]

Десять лет назад в фильме теперь уже покойного Тенгиза Абуладзе прозвучало слово «покаяние». Потом оно, после кратких и по большей части маловразумительных откликов, заглохло. И я бы сейчас не стал говорить о «покаянии», тем более о «всеобщем покаянии». Уж скорей — о посильном извлечении опыта… Но ведь людей, группу, тем более — страну вряд ли удастся попросту ткнуть лицом в прошлое, напрямую усовестить. Да и кому, по какому праву, от лица кого и во имя чего это делать? Тогда, может быть, есть смысл выйти на более общий разговор — так сказать, не бить в точку, где на котле образовалась вмятина (металл прорвешь!), а равномерно постучать по ободу, и тогда, глядишь, понемногу растянется вся поверхность? Чтобы извлекать мало-мальские уроки, в социологическом смысле нужны, по-моему, три вещи.